Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине
В этой гнетущей обстановке Шубин искал забвения от всяких невзгод и унижений в работе. Не только в будни от темна до темна он находился в своей мастерской — пристройке к деревянному «собственному дому», но и в воскресные дни, отправив жену и прислугу с детворой в ближнюю церковь на Васильевском острове, он уходил в мастерскую и там то лепил из глины и отливал гипсовые модели, то расчетливо намечал буравом пунктиры на мраморной глыбе, заранее видя, во что должен превратиться холодный камень. Работа его увлекала все больше. Вера Филипповна от скуки и малого к ней внимания со стороны супруга часто заходила к нему в мастерскую, садилась в уголок на скамейку и наблюдала, как он, нахмуренный и сосредоточенный, работает над мрамором или же, веселый, насвистывает мотив неизвестной ей холмогорской песенки, разминает руками глину, делая первый, грубоватый, без подробностей эскиз задуманной работы.
Однажды, чувствуя, что разговором не помешает мужу в работе, Вера Филипповна спрашивала:
— И как тебе, Федот, не надоедает столь канительная возня и почему ты не избрал профессии попроще? Тут тебе глина, тут тебе гипсовая формовка для отливки модели, а сколько хлопот вокруг мрамора! И за все это гроши, гроши, гроши… Тебе бы, как моему покойному братцу, архитектором быть. Составил бы план, высчитал бы все, как положено, и ходи-похаживай с тросточкой вокруг да около. Работные люди да подрядчики-десятники построят. А ты только глаз за ними имей…
— Не всем же, Вера, быть Кокориновыми, Старовыми да Кваренгами, должны быть и Шубины! — отшучивался Федот, не покидая работы. — Да я, голубка, в этом деле вижу смысл моей жизни. Нелегкая работка, что говорить! А ты думаешь, быть архитектором плевое дело. Как бы не так!.. Большое и не безответное дело — архитектура! Я вот высеку из мрамора бюст вельможи, высеку так, как душа подсказывает, без обмана. Хочешь, зритель, — гляди, не хочешь — плюнь и проходи мимо. Да и много ли зрителей во дворцах да господских салонах?.. А построить отличный дом или собор — это ого-го! великое дело. На прекрасное архитектурное здание, построенное в большом городе, за сотни лет миллионы людей должны, хочешь не хочешь, смотреть. Разве мы не любуемся на ту же Академию, построенную Кокориновым? Разве не прекрасен Смольный монастырь Растрелли? Или Таврический дворец Старова? Сила, мощь, красота, великолепие!.. А что еще будет в ближайшие годы построено! Прекрасен будет Питерград. Весьма казист и привлекателен. Вот уже теперь в гранит одеваются берега Невы и даже Фонтанки. Строго и накрепко делается. Добротно и надолго…
— А ты все бюсты да бюсты. Хоть бы что-либо монументальное, уподобясь Фальконе, сделал?
— Легко сказано! Фальконе. Много ли таких всадников на свете, как Петр? Один-одинешенек. Кто-то на открытии памятника, помню, сказал, горько шутя и сочувствуя:
Вроде Петра ВеликогоУ нас нету никого…
Как деятеля нет у нас второго такого Петра, так и монументов таких нет на свете! А ты говоришь — уподобись Фальконе. Мое участье в искусствах более скромное. Однако и мой след остаться должен.
— Еще бы! Не думай, что я не горжусь тобой, — призналась Вера Филипповна, — скрываю эту гордость, не хвалюсь муженьком, а в душе-то свое: думаю, кого с тобой из наших-то рядом поставить?..
— Ставь, кого хочешь, не в этом суть, каждый мастер самому себе под стать, так надо понимать наше дело. Гордеев недолюбливает то, что я делаю, я не восторгаюсь его вещами. У каждого своя путь-дорога. Ну, ладно, довольно об этом. Ступай-ка лучше к деткам. А то брошу все заказы и начну с тебя барельеф лепить.
Вера Филипповна молча уходила.
Глава тридцать вторая
За обедом детишки рвались от няни Евгении на руки к отцу. Садились к нему на колени, размахивали деревянными ложками, мешали и развлекали. Прислуга, она же и няня, сидела с ними за одним столом, разливала в тарелки уху и была довольна, что дети во время обеда ютились и резвились около отца.
Разговорились супруги Шубины о делах:
— Слышно, Вера, от серьезных людей слышно, что царица намеревается впрячь меня в такую работу, что и вздохнуть будет некогда.
— А я-то мечтала, не оторвешься ли ты от дел да не съездить ли нам всей семьей отдохнуть за город на дачу?
— Нет, видимо, мне не до отдыха, а вам не препятствую.
— Да куда же без тебя? И что опять тебе хотят навязать, какую обузу?
— Вот именно навязать. Говорят, царица вознамерилась увековечить себя во весь рост, в натуральную величину в мраморе. Это же дьявольская работа! Мало ей портретов, бюстов, барельефов, мало еще физиономия ее в профиль и анфас начеканена на медалях и монетах — подай еще ей беломраморный монумент. Уж больно торопится обессмертить себя. Да и окружающие вельможи-разорители способствуют ее возвеличению. А по-моему, не надо спешить, не надо! Умри сначала, сделай милость, а там, если твои дела достойны доброй цены, народ рассудит, история скажет свое соображение, что вот, дескать, жила-была государыня-матушка, не только сладко кушала, мягко спала, но и совершила такое, что возвышает ее до предела литых и мраморных монументов. А пока я бы не советовал спешить в монументы. Конечно, имея власть и влиятельных поклонников, можно делать все что заблагорассудится. А дальше что? Придет строгий судья, именуемый Временем, и начнет корежить и сбрасывать монументы, незаслуженно воздвигнутые, да станет с грустью сожалеть о тех, кто эти монументы поставил…
— А ты бы взял да и высказал все это графу Орлову или Потемкину, — участливо предложила Вера Филипповна.
— Орлову? Потемкину? — изумился Шубин. — Да они-то и подогревают государыню. Нет, видимо, стисни зубы и орудуй резцом, делай, что прикажут. И буду делать не столь им в угоду, сколь в интересе моего вдохновения и соображения…
Подобные разговоры и раздумья вслух происходили у Федота Шубина только лишь с женой да еще с художником Аргуновым. С другими Федот держался строго официально, без лести и излишней доверчивости. Приходилось о многом думать и молча переживать.
— Против ветра не надуешься, соломинкой обуха не перешибешь, — говорил в тех случаях Федот, когда в жизни происходили события, граничащие с явным бессердечным произволом и безрассудством.
Иногда, очень усталый, приходил он из мастерской в дом, тщательно умывался холодной водой, переодевался в праздничное платье — темно-зеленый бархатный кафтан, на крепкую шею надевал легкое и тонкое кружевное жабо и вместе с разнаряженной Верой Филипповной отправлялся на прогулку.
Больше всего им нравилась прогулка по Неве и Фонтанке. В ту пору раскрашенных лодок с нарядными балдахинами на корме, разных размеров шлюпок было множество. Они служили для прогулок и средством передвижения по Фонтанке, Мойке и по Финскому заливу. Обычно супруги Шубины приходили на набережную Невы против длинно вытянувшегося дома «Двенадцати коллегий» и выбирали лодочников, отпущенных их владельцами для сверхурочного приработка. Вот и теперь, когда Шубин с женой подошли к парапету, лодочники наперебой приглашали:
— К нам пожалуйте!
— К нам, к нам! Мы стрелой прокатим!..
— В нашу юсуповскую ладью добро пожаловать! Где же еще лучше юсуповской найдете? Садитесь, поплыли!..
Несколько минут Шубины разглядывали покачиваемые на волнах у причалов лодки и быстро соглашались:
— Давай, Вера, не пощадим целкового, махнем на юсуповской! Смотри, двенадцать гребцов, а сколь нарядны. Да еще медные рога и трубы при них. Могут и игрой потешить.
— Поедем! — радостно восклицала Вера и, слегка приподняв широкую и длинную юбку, чтобы не замочить при посадке, шагнула по сходням. А с лодки предупреждали:
— Уговор дороже денег, господин барин, на юсуповской ладье цена за прокат с музыкой не рупь, а целых два. Путь такой: отсель до царской прачешной, что на Фонтанке, плывем на больших веслах, по всей Фонтанке на малых веслах до залива, а от залива до сего места опять на больших двенадцати веслах…
— Поехали! — решительно заявил Шубин. — Не мы для денег, а деньги ради нас. Садись, Вера, на правый борт, любуйся на Дворцовую и Летний сад…
И в самом деле, богаче убранством юсуповских лодок и наряднее лодочников не было на всей Неве. Разве только между Петергофом и Зимним дворцом изредка курсировала небольшая флотилия самой царицы, превосходящая юсуповские.
Двенадцать гребцов-красавцев, двенадцать крепостных рабов Юсупова, одетые все, как один, в бархатные, шитые серебром куртки вишневого цвета; из-под курток виднелись накрахмаленные белые шелковые рубахи. На треуголках-шляпах развевались от речного ветра пышные и раскрашенные перья каких-то нездешних, невиданных птиц. Лодочники подняли весла и дружно, как по команде, взмахнули ими. Лодка припрыгнула на волнах и понеслась к наплавному мосту. Мост раздвинулся, лодка вышла на невский простор и вскоре, круто развернувшись, проскочила под мост возле Летнего сада, вышла на Фонтанку. Был солнечный, на редкость хороший, безоблачный в Петербурге день. В саду гремела музыка. Гуляла нарядная публика. Перед летним дворцом царицы маршировали гвардейцы. По набережной Фонтанки проносились взад-вперед кареты пышные и обычные, запряженные парами и четверками. Здесь юсуповские лодочники по течению Фонтанки и в тесноте снующих лодок заменили длинные весла короткими и уже не в двенадцать, а в шесть весел гребли с ленцой и прохладцей. Остальные шестеро, ублажая Шубиных, играли на медных трубах легкую для восприятия, отнюдь не мешающую на прогулке музыку.
