Александр Казанцев - Школа любви
И в граверную мастерскую успели, и даже насчет памятника с кооператорами договорились, а в магазине на Геологической, как раз напротив того места, где когда-то стоял наш двухэтажный дом, скупил я все полиэтиленовые розы и маки, да еще гипюр для украшения гроба взял. Когда о гипюре с продавщицей советовался, она меня вдруг узнала, сразу догадалась: «Ой, Танечка померла!» — и давай слезы ладонью размазывать. А я — как бревно — ни слезинки…
Заехали ненадолго домой. Тихо: барабанные перепонки тишина гнет. Тело мамы — уже лишь тело! — неподвижно и прямо лежит на застеленной простынками двери.
У Галинки круги под глазами еще темней, белки красны, а на щеках не просыхают две блестящих дорожки. Отец не плачет, сидит на диване, взгляд неподвижный на саврасовских «Грачей» устремлен. «Уж лучше бы он плакал, рыдал даже, — подумал я, — а то как бы не случилось чего…»
Сестра сказала хрипло, что звонила Елена, все уже знает, будет скоро снова звонить. Долго ждать не пришлось: голосок жены дребезжит в трубке, вопросы прерываются всхлипами. Опять накатило: «Бедная ты моя!..» Но показалась неуместной сентиментальность такая рядом с телом мамы — отвечал сухо, приезжать запретил: «Ты лучше Машуню выхаживай!..»
И опять круговерть на колесах. В столовой «Бухтарма» заказали поминальный обед. Из детства нахлынуло: сюда, в центр городка, приходили мы иногда по выходным обедать, это когда на весь день отправлялись в кино, на карусели, на выставку цветов… Мама была молодая, красивая, веселая. Отец на нее с удовольствием и радостью поглядывал. Столик занимали у окна, где посветлей и посвежей, обедали не спеша, с разговорами, как в ресторане настоящем, которого в городке нет. Родители даже пиво пили, нам с сестренкой попробовать давали. Столик как раз на четверых, а все мы четверо — семья… А теперь вот спрашивают в «Бухтарме»: «На сколько персон накрывать?..» Сперва тупо молчу, потом: «А сколько есть столов — на все, народу много будет…»
В кооперативе забрали надгробье. Плита в багажник не вошла, пришлось положить на заднее сиденье…
Снова заскочили в «геологоразведку» за профсоюзным боссом, вместе с которым поехали на автобазу заказывать автобусы — сам председатель разведкома решил заняться этим, на заместительницу не переложил, вот ведь какое уважение к родителям моим в экспедиции… Для крупногабаритного босса пришлось уступить место впереди, сам сзади на плиту сел, которая вскоре должна стать памятником маме… Тогда-то слезы у меня и навернулись, наконец, — никто не видел…
А ближе к вечеру Володька вспомнил: «Гадский рот! Водку-то не купили!.. Надо успеть, а то завтра суббота — хрен достанем…» От зятя узнал я, что и в Зыряновске власти с рвением принялись исполнять «антиалкогольный указ»: лишь три магазина торгуют спиртным, да и в тех часто бывает пусто. Вот их мы и объехали: в двух — ни шиша, вокруг третьего, деревянного и приземистого, как вокруг Бастилии в приснопамятные времена, огромная толпа бурлит, ее и в магазин-то не впускают, чтобы не разнесла прилавки — торгуют водкой через люк, в который раньше хлеб принимали.
Как раз когда мы появились, из люка объявлено было: три ящика осталось, больше не занимать!.. Толпа взбурлила еще сильней, сгустился мат-перемат, из середины и из конца очереди требования раздались, чтоб по одной бутылке на руки отпускалось, а близящиеся к заветному люку протягивали вперед цепко зажатые в горсти деньги, злорадно огрызаясь назад: «А хуху не хохо? Полдня выстояли — и по одной?» Из хвоста очереди стал внаглую пробиваться вперед один из наиболее страждущих и отчаявшихся — молодой еще бугай, с прилипшими ко лбу желтыми стружками чуба из-под поношенной кроличьей шапки, с нестарым шрамом через щеку наискосок, с опухшими до вывороченности, разбитыми, видать, губами. Подталкиваемый в спину двумя не менее колоритными корешами, ломанулся он к вожделенной цели, как лось через чащобу, выкрикивая нечто нечленораздельное, но несомненно матерное. Уже почти у самого люка схлопотал он мощный удар в сопатку — удивительно, кто это в теснотище такой лихо столь размахнуться сумел — в считанные мгновения бурлящая толпа выплюнула детинушку вместе с его тоже побитыми корешами, он орал, что всех подряд резать начнет, и высмаркивал на грязный снег кровавые сопли, на него никто не оборачивался, все взгляды были устремлены вперед, к люку.
«Вы ли это, земляки?..» — думал я, глядя на ставшую, судя по всему, привычной сцену, вспоминая, как идеализировал их всегда.
— Ладно, поехали! Дохлый номер… — дернул меня за рукав зять.
— Да, поехали, только к торговому начальству, — ответил я, полнясь надеждой стать в этом деле полезным, незаменимым.
— А толку?
— Увидишь!..
Начальница торга, при всей громоздкости, довольно-таки расхожий образец предприимчиво-деловой дамы, равнодушно повертела в руках «свидетельство о смерти», вернула, сказав: «Вчера мне только нагорело, что с поминками добрым людям помогла. Поминайте «всухую», перестраиваться пора. Покойнице-то уже все равно, а если горе у вас, так водкой и не зальешь…» — рассудительная такая, величественная и явно всемогущая, как богиня Минерва, вот только с красным от насморка носом.
— Так хоть мужикам поднести, которые могилу копать будут! — пытался возразить не менее рассудительный зять.
— А мужикам лучше деньгами — пусть хоть что-то в семьи принесут, а не приползут кривые, как сабля, — ничуть не пошатнулась в непреклонности своей простуженная Минерва, чихая и окуная пылающий нос в клетчатый мужской платок. — Идите, товарищи, не теряйте дорогое время.
Зять, уже на излете надежды, пожелал чихающей начальнице здоровья. И вот тогда я выложил свой «козырь» — краснокорый писательский билет, которого в Зыряновске уж точно отродясь никто не видывал. Минерва, завороженная сразу его цветом, приблизила билет к глазам, пошмыгала носом и уставилась на меня с пытливостью юнната, явно не находя во мне ни малейшей схожести с писателем, верней, с тем образом, что выбрел в ее памяти из сырого тумана школьной литературы: пенсне или трубка, бородка либо бородища, вьющийся буйно волос или вовсе без оного, а главное — взгляд пронзительный, жгучий… По части взгляда-то и являл я, быть может, хоть какую-то адекватность ее представлениям о писателе — ведь и впрямь пронзал ее глазами, сквозь телеса до души пытаясь добраться, вот потому и вздохнула она, мой билет возвращая, смущенно скомкала в горсти насквозь промокший платок и стала вертеть дыроватый телефонный диск.
— Рустам, тут такое дело, — сказала она в трубку, — к тебе писатели придут… «Какие-какие» — живые!..
Зять мой, причисленный к писательской братии, в это время громко сглотнул, видать, от волнения.
— Помочь надо. Понял?.. Только для себя, говоришь, оставил?.. Знаю я твои «для себя»!.. Короче, кацо, «человеческий фактор» учитывая, половину того, что «для себя», писателям продашь! — и отправила нас в тот магазинчик, из которого мы только что прибыли. И приглушенно-вежливо чихнула вслед.
Подъезжать к торговой точке Володька не стал, оставил машину за углом: «Еще стекла со зла поколотят!..»
От прежней толпы осталась лишь четверть — самые алчущие и упертые, в чьих головах ну никак не укладывалась весть, что водки сегодня больше не будет. Нас они к двери пропустили беспрекословно: постучите, мол, теперь вы, авось…
— Рустам, это писатели! — крикнул я как пароль.
Черно-щетинистый и пузатый кавказец впустил нас с Володькой, выдавив остальных могучим плечом.
— Бэри, пысатель! — двинул он мне по прилавку три белоголовочки.
— Так нам же не хватит этого… — начал я было. Но Рустам сделал андреевский крест волосатыми руками.
— Сказала мама: «половыну дай» — половыну и даю, все чэсно. Не хочешь — не бэри, а болше нэт.
Едва мы вышли, загрузившись «половыной», тигрицами вцепились в меня и в мою сумку две испитые бабехи — молодая еще и постарше гораздо.
— Ах ты гад! — просипела та, что помоложе. — И чо ж ты такое написал, если водка для тебя есть?
А старшая потянула с плеча мою сумку, выкрикивая нечто невнятное. В ней узнал я вдруг ту самую землячку из автобуса, которая пела, слова перевирая: «Лапанда, горная лапанда…»
— Да мы же на похороны взяли! — заорал я, чувствуя, что еще немного — и ударить смогу.
Бабехи рассвирепели еще сильней:
— Да я сама помру, еслив не выпью!
— Отдай, гад!
Еле зять отбил меня от них — и ту, и другую пришлось ему на грязный снег отбросить.
Бежали мы к машине, провожаемые ошметками матов. На сиденье откинулся — трясет, прямо-таки колотит, а в голове одна мысль: «Да неужто эти троглодитки для кого-то тоже матери?..» Но зять сумел унять трясучку мою восторгом искренним:
— Если б не «корочки» твои — не видать нам водяры!.. Мне бы такие!.. Всегда действуют?
