Наталья Иртенина - Шапка Мономаха
– Почему?
– Потому что тебя обманули. Потому что Генриху нужна Евпраксия, а не Устинья.
– У меня нет никакой Устины! – по-волчьи оскалил зубы Боняк.
– Ты украл из Киева не сестру князя Мономаха, а дочь, – ощерился в ответ попович. – Княжна Устинья просватана за сына правителя медвежьего народа – за него. – Олекса не глядя кивнул на Добрыню.
Медведь тихонько рыкнул и подпустил свирепости в облике.
– И если мы вернемся в Киев без его невесты, – добивал хана попович, – считай себя и свое племя мертвым, хан.
Добрыня рыкнул посильнее и неразборчиво высказался в сторону поповича.
– Он говорит, что люди-медведи будут рвать вас зубами, – перетолмачил Олекса.
– Кто обманул меня? – наливаясь малиновой краской, спросил хан у своих мужей, стоявших вокруг.
Прочие вопли Боняка толмач не успевал или не хотел переводить. Хан, подскочив, принялся махать кинжалом, потом выхватил саблю у ближайшего половчина и чуть не отрубил ухо у другого. Олекса изо всех сил старался выглядеть хмурым, но губы то и дело принимались дергаться от смеха. У Добрыни свирепость, соединясь с интересом, образовала на лице выражение до того дурацкое, что поповичу сдерживаться стало совсем невмоготу.
– Хан! – крикнул он, встав на ноги. – Мы заберем у тебя столько пленников, на скольких хватит серебра, и будем ждать до утра. Если к утру твои люди не приведут княжну, мы уедем без нее. Ты знаешь, что будет после этого.
Они вернулись к пленникам и послали двоих отроков за мешками с выкупом.
– Почему ты сказал хану, что дочь воеводы – княжна? – спросил Добрыня, не сумев решить загадку.
– Дочь воеводы сейчас же отправилась бы на ложе хана, – сердито пропыхтел попович. – Из-за дочерей воевод не затевают войны.
Серебра, которое дал Янь Вышатич, достало на четыре десятка пленников и коней для них, купленных у степняков. Из монахов согласились выкупиться лишь двое. За остальных высказался Никон Малый, звеневший цепью на руках и ногах:
– Не тратьте напрасно ваше серебро. Освободите лучше кого-нибудь из этих несчастных. Если бы Господь хотел, чтобы мы были свободны, Он бы не предал нас в руки беззаконных сыроядцев. Прежде мы благое принимали из рук Господа – неужели не потерпим ради Него злой скорби? Когда Бог захочет, Он сам освободит нас.
– Как хотите, отцы, – смирился попович, отъезжая.
– Погоди-ка, милый человек, – окликнул его Никон. – Те двое, что увезли Нестора, говорили, будто их старшего брата убили в Киеве, а звали того Поромоном. Может, по этой примете найдете их.
– А для чего им Нестор?
Никон подумал, вздохнул:
– Может, на сердце что легло. Хоть одного, да спасли от рабства у поганых.
На рассвете к русскому стану подъехали половецкие послы.
– Хан согласен вернуть девицу за выкуп, достойный дочери князя.
Олекса швырнул им под ноги два тяжелых мешка с тремя сотнями гривен серебра.
Забава Путятишна, привезенная на коне, упала в руки поповича и разрыдалась у него на груди. Он гладил ее по голове, обнимал за плечи и говорил ласковые бессмысленные слова. Затем, отстранившись, дочь воеводы высушила слезы, тряхнула растрепанной косой и с достоинством молвила:
– Едем!
Отряд снялся с места и помчался по степи вперегонки с ветром.
– Разве никого иного не нашлось у моего отца, чтобы выкупить меня? – крикнула Забава Путятишна поповичу, обходя его на своем тонконогом жеребце.
– Другой бы не выкупил! – со злым задором ответил он. – Помнишь свои слова, боярышня? Ты сказала, что лучше тебе выйти за немытого половчина, чем за меня. Нынче твое желание могло сбыться, да вот беда – я помешал. А может, и не надо было?
– Не смей гордиться, что выкупил меня, отрок! – со звонкой досадой в голосе приказала дочь воеводы. – Без батюшкиного серебра что бы ты мог сделать?
Ее жеребец не сумел уйти вперед и скакал наравне с конем храбра.
– Не бойся, боярышня, твоей чести урону нет. Отроком я был, когда ты меня у Десятинной церкви целовала. А ныне я – княж муж в старшей дружине.
– Вот еще тоже, княж муж! – воротила нос Забава, торопя коня. – А что целовала я тебя – так это от баловства. Разве такой муж мне надобен?
– Что ж ты хану в жены не попросилась? – попович разозлился всерьез. – У Боняка и стать, и честь от всех степных князьков, и трапезует он на атласе, и почивает на бархате – не беда, что прямо на землю стелят. Он бы тебя с радостью младшей женкой сделал. Даже отдавать мне тебя не хотел, ни за какое воеводино серебро.
– Чем же ты убедил его? – проглотив обиду, спросила она.
– Да его не убеждать надо было, а разубеждать. Тебя ведь киевские отроки выдали поганым за сестру князя Мономаха. Боняку нужна была княжна Евпраксия Всеволодовна, чтобы сбыть ее королю Генриху, а вовсе не дочь воеводы.
– Меня приняли за эту бесстыжую?! – Забава Путятишна от гнева захлебнулась ветром. – Эту гордячку и волочайку?! Да как могли?.. Как смели те отроки?.. Выдать меня за дуру Апраксу?!
– Евпраксия не дура и не волочайка, – отрезал попович.
– Пошто защищаешь ее? – искренне удивилась Забава, повернувшись к нему. Ответ тут же вскочил ей на язык: – Потаскушка и тебя приворожила своим бледным личиком! Ведьма она, навка-оборотница! Чертовка! – Из ее глаз выпрыгнули крупные слезы. – Зачем веришь ей? Зачем смотришь на обманную красу?
Олекса в изумлении глядел, как катятся по щекам девицы искрящиеся адамантовые капли.
– Ее краса хотя бы не кусается, как твоя.
Забава вытерла рукавом слезы и резко натянула поводья. Конь, заржав, встал как вкопанный.
– Стой! – заорал Олекса отряду. Развернувшись, подъехал к девице.
Она уперла в него мрачно-надменный взгляд.
– А ну вези меня обратно!
– Ты что, Забава Путятишна, от полынного ветра захмелела? – поразился храбр.
– Вези обратно к поганым! Пущай отдают меня королю Генриху. Буду ему женой!
– Нужна ты ему будто, – примирительно сказал Олекса, чувствуя, как тает под ее горячим взором. – Поехали, Забавушка, – ласково попросил он. – В Киеве тебя отец заждался.
Он тронул ее руку, судорожно державшую внатяг поводья, сжал своей. Забава дернулась, конь шарахнулся в сторону.
– Не трожь! – велела дочь воеводы, раздувая ноздри.
Попович любовался ее раскрасневшимся от скачки лицом и гордым станом.
– И не смей говорить со мной, пока сама не позволю!
Жеребец, пущенный вперед, сорвался с места. Сильно озадаченный Олекса поехал в хвосте отряда. Скоро к нему, отстав, пристроился Добрыня. Проскакав молча несколько верст, Медведь подвел итог раздумий:
– Мается девка. Себе не берет и другим не отдает.
– А? – очнулся от дум попович.
– Люб ты ей, говорю.
– Да ну, – отмахнулся Олекса. – У меня другая на сердце.
– Прогадаешь с другой.
– Опять чуешь? – хмуро осведомился попович.
– Чую.
Степь по сторонам стремительно катилась назад, а впереди, на холме, уже маячил первый на обратном пути сторожевой разъезд. Русь встречала своих далеко от порога дома.
14
Перед входом в пещеры навалена свежая земля – верный знак, что внутри горы опять роют могилу. Чернец, шедший в пещеры, удивился, ведь брат Афанасий умер только что и никто не чаял его скорого переселения в небесные обители. Перекрестясь, он хотел войти в отверстый зев на склоне Печерского холма, как оттуда задом вперед вылез Марк по прозвищу Гробокопатель. Пещеры служили схимнику и кровом, и поприщем для монашеского послушания. За собой он волочил на холстине нарытую землю.
– Бог в помощь, брат Марко! – приветствовал Арефа. – Для кого трудишься?
– Сам знаешь, для кого, – пропыхтел Марк, освобождая холстину от земли.
– Я-то знаю, а ты как изведал? – любопытствовал чернец. – Неужто ангелы сказали?
– Ангелы, не ангелы, – повернулся к нему Гробокопатель, глянул из-под клобука, нависшего на глаза, – а велено копать могилу, вот и копаю.
– Да кто ж велел? – упрямо вопрошал Арефа. – Скажи, брат, ведь мне страх как хочется знать. О тебе в обители дивные словеса говорят. Будто у тебя покойники как живые делаются, сами на себя елей возливают, а ты с ними разговариваешь. Правда ль?
– Правда, не правда… – пожал плечами Марк. – Ты для чего пришел? О могиле спросить – спрашивай, а голову не морочь. Мне работать надо.
– Могила нужна, – охотно подтвердил Арефа. – Ископаешь ли до повечерницы?
Марк поглядел мимо него и ответил:
– Пойди обратно и скажи Афанасию так: подожди, брат, до завтра, пока я сделаю тебе земляную домовину, тогда и отойдешь на вечный покой.
– Да ты что, брат Марко! – всплеснул руками Арефа. – Я ведь уже и глаза ему закрыл и губкой мертвое тело отер. Кому мне твои слова говорить?
Схимник полез обратно в пещеры, у самого входа обернулся:
– Не докончу к вечеру. Иди к умершему и скажи, как велю: говорит, мол, тебе грешный Марко, поживи еще день, а наутро предашь Богу дух. Когда приготовлю тебе могилу, тогда и пришлю за тобой.
