Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
— То дело можно содеять через Воротынского, он бессребреник, а я ему вспомогу, — радостно согласился Матвеев.
На том и порешили. В ближайшие недели князь Воротынский продал пяти крупным монастырям столь значительные земли, что, если бы это дошло до стольных бояр, склока была бы велика.
Москва цвела садами, а девки пёстрыми летниками и сарафанами. Было такое ощущение, что весна выгнала их всех на улицу, и казалось, они везде, куда ни пойдёшь.
Андрей Алмазов, обойдя лавки, через Тверскую решил пройтись по городу к малой пристани на Москве-реке. С Нижнего один купец должен был привезти простенького ситцу и вотолу. Ермилов, шлявшийся с ним с утра от безделья, не отставал. Не спеша они вышли к Волхонке, когда Андрей увидел чем-то знакомую, радостно улыбающуюся девицу, идущую ему навстречу.
«Чё лыбитси, думал Андрей и пристальней посмотрел на девицу. — О Господи, это же Ларина».
Андрей бросился обнимать двоюродную сестру, а Ермилов непонимающе уставился на обоих.
— Сестрёнка, родненькая, да какими судьбами?
— Но ведь ты же звал мени в гости, обещал жениха красавца.
— Все твои будуть.
Андрей наконец отвлёкся и повернулся в сторону Трофима:
— Познакомьси, дочь брата моей матери, Ларина. — Затем, развернувшись к сестре и похлопав друга по плечу, добавил: — А энто Трофим Ермилов, гордость рейтарского полку.
Долго не думая, Андрей упросил друга проводить сестру до дома, а сам поспешил на пристань. Перепоручив приказчику принять товар, Андрей направился домой, где выяснилось, что Ларина и Трофим ещё не приходили. Они явились лишь под самый вечер. Оказалось, Ермилов возил её по Москве, показывая церкви, соборы и храмы. Ларина вся светилась.
— Такого благолепия и благодати я не зрила никогда, — заявила она.
В покоях полумрак. Свет плохо проходит в низкие окна. Лишь лампада в углу да свеча на столе дают расплывчатый свет. В противоположном углу от лампады сидят царь и Артамон Сергеевич Матвеев, а напротив них стоит стольник воевода Мещеринов Иван Алексеевич. Разговор идёт тихий, почти задушевный.
— Мы тебе за чема посылали? — медленно говорит царь, от чего становится ещё страшнее. — Штобы ты Соловецку обитель повоевал, а ты до сих пор даже стрельцов к острову не направил.
— Так нетути их, — оправдывается Мещеринов. — Из обещанных полутора тысяч явились двести архангельских, сто холмогорских, да сто сумских, да пятнадцать у мене с Москвы было. С этими обители не взяти.
— Я отписал местным воеводам, — так же тихо завёл речь Матвеев. — Стрельцы к тебе отправлены, а ты с теми, што уже прибыли, по возвращении отплывай на Соловки, не тяни времени.
— А денег на корм? Полторы тыщи стрельцов кормить надоть, — заискивающе смотря в глаза Матвееву, как бы успокаиваясь, произнёс Мещеринов.
— Усе получишь, ещё сегоднева. Иди пока, — махнул рукой Артамон Сергеевич.
Воевода поспешил удалиться. Царь проводил его взглядом:
— Посылай, Артамон, гонца и к Ромодановскому, пущай с Самойловичем переправляютси на правый берег.
В пыльном тумане померкло солнце, а пепел застилал его от любого взгляда.
Украина пережила голодную зиму, и казалось, природа решила возблагодарить людей за терпимость. Весна пришла ранняя, распустив плакучий ивняк до времени, а лето озеленило всё кругом. Но с летом на правый берег Днепра переправилась армия гетмана Самойловича. В помощь ему Ромодановский-Стародубский дал пять конных полков. Горели городки, сёла, станицы, чувствуя поживу, обедневшие польские паны набирали небольшие ватажки из всякой пьяной рвани, устраивали набеги, уводя пленных в холопы на свою землю. Не отставали и татары, выжигая и уводя людей с юга. Украина обезлюдела, и можно было проехать тридцать-сорок вёрст, не встретив ни человека.
Хорунжий Михась Ляпкин гнал вперёд две передовые сотни Переяславского полка. Вместе с ним двигалась сотня конных стрельцов стольника Скуратова. Пыль от них было видно версты за три. Голод более-менее обошёл переяславские земли стороной, и казаки Ляпкина были «гарно» разодеты.
Скуратов медленно подъехал к Ляпкину, лениво оглядывая раздольные степи. Венгерский иноходец играл под ним.
— Михась, ты бы выслал человек пять вперёд, кругом балки да овраги, не нарваться бы на кого.
— Пошто? Дорошенку из Чигирина носу не каже, а боля и чиловиков кругом нема.
— Ну смотри, тебе видней.
Он не успел договорить, туча стрел поднялась из-за бугра и лавиной опустилась на ехавших впереди казаков. Десятка два вылетело из седел, обагрив кровью дорогу. Вслед за стрелами с диким воем из-за бугра показались сотни четыре конных, нёсшихся наперерез. Первым очнулся Ляп кин и заорал на опешивших переяславцев, те, сняв бердыши, дали неуверенный залп, сбив двух татар. Ляпкин, выхватив саблю, повёл казаков на татар. Стрельцы, смешав строй, давно перемешались с малороссами и врубились с ними в самый центр. Отовсюду неслись ругань, вопли, проклятия.
— Москаль, руби лысого по башке.
— Чубатый, коли его.
— Энта сука басурманская мене ляжку распорола.
— Пальни ему в рыло.
— Я те, нехристь, зубами загрызу.
— Ой, батюшки, помираю.
Скуратов долго приходил в себя, но конь продолжал тихонько подталкивать его мордой и копытом так, что ему волей-неволей пришлось подняться на ноги. Из плеча торчал обломок стрелы, у виска была огромная сеченая ссадина. Он оглядывался, вспоминая, где же он находится. За спиной у него была небольшая рощица, а прямо перед ним — покрытый травой и цветами склон холма. А между ними пространство, густо усеянное телами людей и лошадей. Столько людей, и ни одного стона, неужели все мертвы? Одурь не проходила. Конь припал на ноги, давая стольнику возможность влезть в седло, после чего медленно побрёл в обратный путь, седок потерял сознание.
Двое суток конь как собака шёл по следу, вынеся Скуратова к его полку. Так в войске Самойловича узнали, что татары вновь выдвигаются к Чигирину.
Торговый люд в Москве не волновало ни то, что творится на севере — на Соловках, ни на юге — в донских степях, ни на западе — за Днепром, торг шёл бойко, и никакие войны и сумятицы его не трогали. За несколько последних дней Андрей Алмазов продал полотна больше, чем за всю зиму. Прибыток был столь значим, что Андрей прикупил земли, холопов, скота, но прежнего азарта почему-то не почувствовал и подарки жене, сестре и жене брата сделал скорее по привычке.
Даже приход Сивого, которого он давно не видел, на этот раз не всколыхнул души. Они шли к дому Матвеева молча. Так же молча поднялись в вифлиотику, где Артамон Сергеевич Матвеев, казалось, поджидал их с нетерпением.
— Присаживайся, Андрей, — встретил он вошедшего.
Андрей машинально сел на стул. Матвеев подсел ближе.
— В Крыму ведают о любых передвижениях войска Ромодановского, — сразу с главного начал он. — Мы помыслили, што им доводит то воевода Иван Хитрово, но Ивана казаки спаивають, штобы под ногами не мешалси. Да и от Курска он далече. Тогда мы стали проверять младших воевод по Курскому воеводству, и вызналаси одна несуразица. На самой границе с татарской степью стоить городок Острогожск, а в нёма воеводою князёк Афонька Милославский, от рода отбившийся и при вельможной и богатой родне себе считает обделённым и местом обойдённым. А за те доносы Гиреям мыслит денежку большую взяти и каку-никаку вотчинку купити. Взяти его под стражу, Милославские скандал подымуть, скажут, што я ту измену измыслил, штобы достоинство их рода поколебати, и оставляти Афоньку не можно. Вота и выходит, надо того князька извести, да так, штобы нихто не ведал, што он не своей смертью почил. А князёк тот подозрительный, ни с кема большой дружбы не водит. Но ести у него один сотоварищ, Ильюха Лопата-Скворцов. Он по Приказу тайных дел записан, вота с ним ты в Острогожск и поедешь. Коли што не так содеети, винити себя, я от вас отрекуси. На мою голову бед хватает. Иди готовой к отъезду.
Выйдя из дома Матвеева, Андрей Алмазов зашёл в церковь Николы Мокрого. Давно он так страстно не молился. Одно дело — убить человека в бою и совсем другое — отравить. Грех-то какой, и не замолишь.
Когда Андрей пришёл домой, там его уже поджидал Илья Лопата-Скворцов. Тщедушный, с острым носом, он и правда чем-то походил на скворца. В глазах испуг, вид но, ещё не убивал. В Приказе тайных дел, а человеческой кровью не замарался.
Андрей быстро собрался, и они отправились в дорогу, а на вторые сутки добрались к вечеру аж до Ельца.
Единственный кабак в городе был столь мрачен и запущен, что пьянил одним своим спёртым и затхлым воздухом, а потолки в нём были столь низки, что любой чуть выше среднего питеец упирался в него головой.
