Зот Тоболкин - Грустный шут

— Он сумасшедший! — Воевода приказал увести поручика, сам стал расспрашивать Фишера, что это за крикун. Выслушав, заключил: — Что ж, я заступлюсь за тебя перед царицей. А тех арестуем.

Но солдаты, посланные на берег, опоздали. Митина команда, выкинув перепившихся Фишеровых матросов, уже успела перебраться на шхуну. Поставили паруса и вскоре вышли в открытое море. Фишер остался без камней и без шхуны. Зато заполучил себе жену.

— Ай да мы! — хохотал Барма, перед тем снявший парус с дощаника. — Хитреца перехитрили!

На плече его ухмылялся зайка. Митя был серьезен. Мечта его наконец исполнилась: появился собственный корабль. Плыви на нем хоть на край света.

— Если Фишер не догонит, — усмехнулся Барма, указав в сторону Сулеи. Фишер, объединившись с Першиным, кинулись вдогон.

— Зря они, — покачал головой Митя. — У нашей шхуны ход лучше.

— А он не за нами гонится, — зубоскалил Барма. — Он от молодой жены убегает.

— Мы-то куда теперь? — спросил Бондарь, успевший в Сулее наполнить свои «вериги».

— В ту землю, которую ищешь, Кеша, — ответил Барма и запел скоморошину.

Часть третья

То шли, то плыли.

Орлан рвал из Спириных рук рыбу, клевал цепь, руки, когда вскипала приглушенная тоска по воле. Но Спиря подсовывал ему рыбку за рыбкой — царь птиц всплескивал отяжелевшими крыльями, мирился с неволей. Что нужно еще? Пищи вдоволь, гнезда не строить, орлят не кормить — клюй да клюй. Хочется побуянить — взмахни крылом, задиристо крикни, это можно. Не забывай, однако, что ты на цепочке.

Трубил трубач в Тобольске, славя наступающий день. Или — просто трубил? За это его кормили и одевали. Князь был доволен своей судьбой.

Медведь на архиерейском подворье крутил колодезный ворот, только за водой к колодцу ходить перестали. Зверь одичал от бесполезной, скучной работы. Достав бадью из колодца, недоуменно рычал: воды в бадье не было. Медведь трудился впустую.

Владыка торопил итальянца: «Пока жив, хоть одним глазком хочу поглядеть на родник Моисеев!» Пинелли спешил. Сотня лошадей тащила добытый из недр Урала невиданной величины красный камень. Из того камня вырубит итальянец красного Моисея. Взмахнет пророк мечом, и потечет из красной скалы, как кровь, красный источник.

Кони натягивают постромки. Ямщики бранятся и секут взмыленные бока лошадей. По вершку, по аршину продвигается вперед громоздкая каменная гора, которой суждено стать Моисеем.

Выдохлись кони. Ямщики выдохлись.

Спешат на подмогу посланные губернатором драгуны. Итальянец ликует: «Уж теперь-то я на полпути не остановлюсь! Да! Я выстрою свой город!»

Припрягли еще три дюжины лошадей. По выстрелу лошади дернули вразброд — камень сдвинулся, придавив трех мужиков… Родник красный забил до срока.

Под вопли жертв дружнее дернули осатаневшие кони, и кто-то робко сказал: «Назад сдать надо: люди под камнем!» Капитан Тюлькин огрел болтуна ножнами сабли. Гора проползла по людям.

Луиджи Пинелли бежал впереди и ничего не заметил. Он глядел в будущее и потому настоящее его не занимало.

Одной из жертв оказался цыган Янко. Марья Минеевна осталась вдовой.

Трубил князь на сторожевой башне, отрешенно глядя в высокое небо. Едва проснувшись, навсегда уснула душа князя. Ни честолюбие, ни корысть — ничто теперь ее не разбудит.

А труба трубит. Она похожа на только что раскрывшийся золотой цветок. В развернутой чаше алое солнце. Оно оглядывает землю от Южного полюса до Северного и, возможно, видит большой черный парусник, на борту которого еще совсем недавно красовалась загадочная надпись «Арес». Ее замазали, дав кораблю название попроще — «Светлуха».

Бежит, качается на волнах «Светлуха». Ее преследует кораблик поменьше. Но солнце и его видит, и видит, наверно, изможденного человека с повязкою через лоб, Першина, подвижника в своем роде. И — Фишера, которому изменила удача. От неудач он занемог и вряд ли теперь поднимется.

Где-нибудь, хоть и не скоро еще, оба судна встретятся. Тот, кто хочет открыть, откроет. Кто хочет догнать — догонит.

А мальчик, еще недавно немой, все это запишет.

Спасибо мальчику, еще недавно немому. Хоть и коряво, но донес он до нас случившееся.

Легко ли воде, корабль несущей? Легко ли кораблю с людьми на палубе? А людям с их бесконечными дорогами, с их пестрыми судьбами легко ли? Что гонит их через эти серые волны?

Бросают волны корабль то носом в бездну, то кормою, то кладут на борт, и тогда волна, шипя, как масло на сковородке, прокатывается по палубе. Человеку, непривычному к морской качке, муторно. Муторно и Даше с Гонькой. Оба пластью лежат. Гонька за все дни плавания записал в судовом журнале одно только слово: «Помираю». Но слава богу, юнга ошибся.

Бондарю, душе сухопутной, тоже худо. Его качает по двум причинам: от моря и от вина. Два раза смывало сонного за борт. Вылавливали — он требовал себе ковш и безгрешно засыпал.

Митя каждое мгновение занят: он и за навигатора и за геодезиста.

— До чего дошел человек, — подмигивает Барма смешливому Степше Гусельникову, — землю с морем положил на бумагу…

Куда ни глянь, однообразное тусклое пространство, лишь островок малый нежданно возник на нем, да вон вдали косатка играет, бросая над волнами могучее тысячепудовое тело.

— Страх-то какой! — забыв о болезни, его донимавшей, следит за гигантским зверем Гонька. — Прямо гора летящая!

— Вот и запиши в журнал, юнга: «На широте…» — Митя высчитывает координаты и велит Гоньке отметить, что в этом месте встретились в море с косаткой.

— Неужто мы первые здесь? — вслух размышляет Барма.

— Не первые, братко. Наверняка не первые. Потому как беспокоен человек, вечно стремится куда-то. Но карту мы первые составляем. Это я точно знаю.

Даша, бледная от духоты и недуга, кое-как выбралась на палубу. Волна кинула шхуну в пропасть, словно хотела переломить. Барма подхватил жену на руки, заботливо усадил на канатную бухту.

— Кок-то из меня — ох, — через силу пошутила Даша.

По времени — вечер, серый и долгий, однако над мачтами висит солнце, позолотившее слабенькие облака. Сами небеса холодны и серы, и столь же холодно и неприветливо море, над которым горланят птицы. На корме устроился альбатрос.

Море здесь неглубокое и, видимо, от скал подводных полосато. Егор часто вымеряет глубину лотом.

Судно, черное, широконосое, под черными пиратскими парусами, летит к светлому горизонту. Там дождь с грозою, там радуга. Над морем, ближе к судну, еще одна радуга, поменьше. И кажется — зверь какой-то с детенышем склонили цветные гибкие шеи и пьют, пьют из моря и не могут напиться. Может, это жираф с теленком? А может, змей красоты сказочной?

Нет, не выпить им моря. И, словно поняв всю тщету усилий, цветные змеи стали бледнеть и скоро исчезли. А Гонька записал в журнале кратко:

«А нынче видели две радуги. Будто кони запряжены в дуги с лентами. Ох, Кирша, Кирша! Видал ли ты ленты такие? Тоскливо мне без тебя…»

Так и плыли: все ровня, ни чинов, ни рангов. Братья, с малолетства приученные к морю, слушались Митю и Егора беспрекословно. Понукать их не приходилось. Вот только один, пока еще не зачисленный в команду матрос был непослушен, бил ножонками, отчего Даша переламывалась надвое и часто скрывалась в трюме от чужих взоров.

— Просится? — посмеивался Барма и, положив ладонь на ее чрево, слушал, как рвется на волю его сын. А что сын это — Барма не сомневался. — Выпускай его поскорей. Наскучило парню в темноте.

— Рада бы, пора не приспела, — печально кривя губы, говорила жена. Не выдержав боли, вскрикивала, жаловалась: — Ох, Тима! Боюсь…

— Чего, дурочка? Когда это баба русская рожать боялась? Меня вот мать на ходу родила в дроворубе. Потому и люблю я лес. И зверя люблю. Зверь ко мне тоже добр. Так, Зая? — Зверек затряс длинными ушами, в подтверждение чихнул и тронул за щеку лапой. «Хороший, добрый ты человек», — говорил его преданный и бесхитростный взгляд. Барма ценил эту привязанность. Из всех четвероногих выбирал самых слабых. Да и среди людей не искал сильных, и потому беззащитным людям с ним было надежно. И люди и звери отвечали ему преданностью, слушались и служили, точно Ивану-царевичу, помогая в беде и в горе.

«Может, он тоже из сказки? — влюбленно глядя на мужа, думала Даша. — Родить бы ему сына, такого же дерзкого и зубастого. В море родить, окрестить в купели соленой…»

Корабль мчится. Свободные от вахты матросы слоняются по палубе, пристают к выздоровевшему Бондарю, учат плясать увязавшегося за судном альбатроса. Тот лишь машет неловко крыльями, скользит по палубе и жалобно вскрикивает. Братья смеются, забыв, сколь жалки и беспомощны были недавно сами.

— Эй вы! Не троньте птицу! — одергивает братьев Барма и велит сесть им в кружок. — Сядьте да лучше про себя расскажите. А Гонька про все про это запишет. С тебя, что ли, начнем, Егор?