Зот Тоболкин - Грустный шут
Благословив Пикана, выдал ему подорожные, книг и крестов для новообращенных, провожая, шепнул:
— Про грех-то мой никому не сказывай. Святого… ох, ох! Так-то мыслимо ли? Он хоть и латинский, а все же святой! — Владыка в почтительном ужасе щурился. Глаза через узкие щелочки смеялись.
Пикан, вспоминая о добром и мудром старике, улыбался: «Везет мне в последнее время на хороших людей».
…— Далеко ли? — допытывался юродивый Спиря, часто бывавший в доме Пиканов.
— Отсюда не видать, — буркнул Пикан, усаживая Фешу в лодку. Перешагивая через борт, поскользнулся: рассерженный орлан клюнул в руку.
— Стало быть, по пути, так-эдак, — прыгая следом, решил Спиря. Потом потребовал: — Пташку дай. Кормить ее буду.
24По случаю вступления в должность нового воеводы в Сулее был праздник. Оттого и звонили с утра до ночи колокола, дымили кабаки, гомонили гуляки. Фон Хербст, сосланный Петром за мздоимство, был обласкан Катериной и из бедного изгнанника превратился во всесильного властителя. Напомнил царице о дружбе с Монсом и сразу возвысился. Имя воеводы выговаривалось с трудом, и потому жители Сулеи предельно сократили его на две, иные — даже на три буквы. В город впускали всех. Выпускали — по особому разрешению воеводы. Фишер, бежавший на своей шхуне в Сибирь, оказался пленником. Судно заполонила толпа гулящих женщин, которых расхватали матросы. Самого Фишера привели к воеводе.
— О, Иоганн! Дорогой мой друг! — Фон Хербст заключил его в объятия, и вот уже третий день бражничали вместе. Больше того, растроганный воевода решил выдать за Фишера сестру, засидевшуюся в девках. Нежная, изрядно перезрелая Гретхен то и дело напоминала брату о его обещании, повергая Фишера в дрожь.
«Я, кажется, основательно влип, — смеясь над обстоятельствами, думал Фишер, но ссориться со своим давним приятелем не смел. — В конце концов можно стать супругом даже этой дебелой коровушки, не слишком искусно вылепленной из куска сливочного масла. Лишь бы не жалась влюбленно жирным горячим боком». Фишер уж пополнил на шхуне запасы продовольствия и поджидал случай, когда сможет незаметно улизнуть из Сулеи.
— Майн либен Иоганн, — ворковала разомлевшая невеста и тащила искателя приключений полюбоваться нарядами. А наедине требовала поцелуев и прочих знаков внимания. Фишер возвращался к приятелю помятый и разозленный. «Чтоб ты сдохла, чертова курица!» — нежно желал он своей возлюбленной. Фон Хербст заговорщически подмигивал, усаживал его рядом. Между попойками ходили в баню, охотились, слушали певцов и сказителей. Теперь вот смотрели долгое действо веселых скоморохов. Фишер видывал это все в Петербурге и потому невыносимо скучал. Разыгрывалась какая-то глупая, очень похожая на жизнь пиеса.
Юродивый, с идиотским лицом скоморох, возвышаясь на помосте, судил людишек, которых приводили к нему, миловал или отправлял в «подземелье» вбивать голыми руками колышек. Подождав, когда вобьют, велел вытаскивать его зубами. На плече у него сидел прирученный заяц. Другой скоморох, рослый, с длинной бородой и со шрамом через всю щеку рассаживал осужденных кружком, следил за порядком.
Среди узников был пьяный солдат, который, не умея отрешиться от строевых привычек, вбивал колышек и присчитывал «ать-два». Кулак у него был дюж, а вот зубы начальство выбило. И потому вытянуть им же забитый колышек было нечем.
Был и Политик, придумавший царю семьдесят два налога.
— Мало! — сердился судья. — До сотни дотягивай!
Политик тужился, предлагал один налог глупей другого, за что получал по уху деревянными «веригами». Наконец он додумался отрезать подданным по уху и за этот недостаток взимать налог. Судья смиловался.
— Что ж, — заключил он тут же, — с тебя и начнем. — И отпластнул Политику ухо, бросив его под ноги. Осужденный не на шутку испугался.
— Дак ты ишо недоволен? — возмутился судья и велел посадить Политика к колышку. Ухо подле колышка «приросло».
«Он не такой уж идиот», — думал Фишер, вспоминая, где слышал этот голос.
Потом настал черед Пииты, которого изображал заяц. Заяц расхаживал перед воеводой, держа в лапках засаленную бумажку, кланялся влево и вправо, словно и впрямь читал вирши.
Воевода смеялся, вспоминая придворных виршеплетов, очень похожих на косого.
— Молодец, молодец! — хвалил воевода, угощая зайца морковкой. — Льстишь умно.
— И должности при дворе не просит, — подхватил судья. Погрозив зайцу, сказал: — Ладно, что угодил, а то быть бы тебе в подземелье.
Заяц вспрыгнул к нему на плечо и принялся за морковку.
«Нет, я определенно его слышал!» — напрягал свою память Фишер.
Судилище продолжалось. Судили фискала, весь век вострившего ухо, отчего голова его перекосилась на сторону. Он доносил на всех подряд, в том числе и на воеводу. Доносил зло и опасно. Воевода поежился. Когда ж доносить было не на кого больше, донес на самого себя. За то и попал в подземелье. Мальчик — это был Гонька, — который вел его к колышку, пытался выпрямить кривую шею фискала.
— Не тронь! — зашипел тот злобно. — А то скажу, что кривое прямым сделать хошь.
Последним судили маленького, с беспокойными руками человечка. Он шарил по кафтану, по стенам, словно обирал что-то.
— Чо ощипываешься? — полюбопытствовал судья. — Блохи кусают?
— Гвоздик ищу, — ответил человечек. — Люблю гвоздики из стен вытаскивать.
— На кой тебе столько гвоздей?
— А не на кой. Для души дергаю.
— Ишь ты, для души! Коли так, иди дергай, — разрешил судья.
— Да нечего! — пожаловался «гвоздодер». — Все выдергали, все разворовали. Хотел заколачивать, да боюсь, как бы не украли…
— Барма! — вспомнил наконец Фишер, узнав «юродивого». И голос, и фокусы эти, и заяц — все обличало старого знакомца.
— Досудить не дал, — освобождаясь от маскарада, усмехнулся Барма. Скинув балахон, предстал в обычном своем виде: хитрое, озорное лицо, волос сугробом. За кушаком — топорик, на плече — зайка, купленный в Сулее у скоморохов.
— Ты обещал мне продать карту, — напомнил Фишер.
— Продать недолго, — играя с зайцем, ответил Барма. — А на кого невесту бросишь?
— Иоганн! Ты собираешься меня бросить? — заломила руки Гретхен.
— Мы плохо приняли тебя, мой друг? — замораживающим голосом спросил воевода. — Или ты брезгуешь со мной породниться?
— О, что ты, Питер! Я просто счастлив! — смутившись, залепетал Фишер.
— Тогда зачем же тебе карта? И зачем корабль? — неумолимо пытал воевода.
— Я собирался в Сибирь, пока не встретил тебя и Гретхен.
— Прекрасно. Ты не пожалеешь об этом! — обещал воевода.
Барма тотчас же уцепился за выгодный для себя случай:
— А кораблик пущай нам сбудет. У нас и команда есть, и капитан. Его сам государь… — Барма осекся, но тотчас выправился. — Сама государыня благословила. Плыви, говорит, северным окоемом. России, говорит, новые пути нужны, новые земли.
— Да, да, — закивал воевода, велел подать себе и Фишеру чаши.
— Но шхуна стоит очень дорого, — нашел еще одну отговорку Фишер.
— Не дороже денег, — отмахнулся Барма, сняв с шеи мешочек, в котором носил драгоценности. Достав три рубина, спросил: — Поди, хватит?
— Мало, мало! — замотал головой Фишер, хотя рубины были великолепны.
Барма без лишних слов достал ожерелье, нарочно положив его перед Гретхен. У той заблестели жадно глаза.
— О, Иоганн! Какой прекрасный жемчуг! — вожделенно застонала невеста.
— И он подарит его тебе, — заключил воевода. — Камни, разумеется, тоже.
— Но моя шхуна! Она так дорога мне! — чуть не взвыл Фишер.
— Надеюсь, не дороже невесты? — сухо поинтересовался воевода. В глазах его сверкнула молния.
— Я оставлю тебе дощаник, — успокоил Барма. — На нем тоже можно плавать. Мой дед в Мангазею на дощанике плавал.
Прихватив Гоньку и Бондаря, Барма поспешил на остров.
— Токо бы Першин не опередил! — опасался он. И — не напрасно.
Першин — легок на помине — рвался к воеводе, но тот, закрывшись с сестрой и Фишером, приказал никого не пускать. Гретхен, вертясь перед зеркалом, примеряла жемчужное ожерелье. Воевода разглядывал рубины.
— Послушай, Иоганн, ты не прогадал, избавившись от шхуны. Зачем рисковать в твои годы?.. Там кто-то шумит, — вслушался воевода. — Успокойте!
Шумел Першин. Увидав Фишера, истошно заорал:
— А, и ты тут, субчик! Давненько тебя ищу!
— Тише, тише! — поморщился воевода. — Ты его с кем-то путаешь. Это мой зять.
— И ты заодно с ним? — взревел Першин, хватая воеводу за воротник. — Слово и дело!
— Он сумасшедший! — Воевода приказал увести поручика, сам стал расспрашивать Фишера, что это за крикун. Выслушав, заключил: — Что ж, я заступлюсь за тебя перед царицей. А тех арестуем.
