Зот Тоболкин - Грустный шут

— Так вот, я утверждаю… хррр, — вместо слов, умело и ловко составленных, раздался хрип, хряск. Чьи-то жесткие, сильные пальцы сдавили узкое горло. Глаза вылупились, напряглись шейные позвонки, и мистер, словно тряпичная кукла, свесился из Спириных рук. Его толстый приятель с недожеванным пирожком во рту икал и испуганно таращился на Спирю и на Пикана.

— Пусти ты! Пусти! — разжимал Пикан закостеневшие пальцы юродивого.

Спиря безумно мотал головою, плакал и не выпускал ненавистной глотки.

— Пусти! Человека загубишь…

— Он птичку мою убил! — бормотал Спиря. Пикан с огромным трудом расцепил его схваченные судорогой пальцы. Кадык англичанина шевельнулся. Изо рта пошла кровь. Он был еще жив, и толстяк, наконец выплюнув пирог, стал приводить его в чувство.

— Он птичку убил, — жаловался окружающим Спиря и указывал на хрипевшего иностранца.

— Недодавил, жалко, — сказал кто-то. — Шныряют здесь сволочи. Чего вынюхивают?

Голос показался знакомым. Пикан оглянулся и встретился взглядом с Красноперовым.

— А, ты! — ликующе воскликнул таможенник, приказав казакам, его сопровождавшим: — Возьмите его!

— Прочь! Я владыкою послан! — отбрасывая казаков, сказал Пикан.

Казаки, отряхнувшись, накинулись снова, но рядом стоял Спиря, да и народ торговый посматривал на таможенника угрюмо.

— Пошли в управу. Слышь ты? — визгливо требовал Красноперов, вести силой, однако, не отважился. И казаки стояли в растерянности.

— Пошуми ишо, — буркнул Пикан и направился через рыночные ворота.

Красноперов послал за ним мальчишку:

— Дам полушку. Проследи, куда пойдет.

Спиря шел следом, держа под мышкой убитую птицу.

— Да не реви ты! — Пикан остановился на берегу, вырыл для орлана ямку, но хоронить птицу Спиря не дал.

— Читай молитву, — сказал.

Пикан собрался было возразить: мол, птицы — не люди, но, поразмыслив, спорить не стал. Может, и впрямь и у птиц есть душа. Бабка Агафья сказывала, что птицы — как раз человечьи души. И звери тоже. Может, так оно и есть. Ведь понимают же звери Тимку, стало быть, есть у них разум. Никогда не задумывался — надо ли убивать зверя. Зверь — мясо, зверь — шкура. Человек живет и должен есть, должен что-то носить на себе. Но ежели не зверя, не скотину, не птицу, а человечью душу ножом аль пулей кончаешь, тогда как?

Однажды сказал об этом Гавриле, тот хмыкнул.

— Чудишь, сосед! Не о скотине и звере — о людях думай. На то ты и поп.

— О людях… А звери кто? И кто птицы? Запутался я. Просвети меня, господи!

Однако молитву над мертвым орланом прочитал, обмахнул его, как усопшего христианина, двуперстием.

Парнишка, посланный Красноперовым, вернулся на рынок:

— Там они, возле гарей. Орла хоронят.

— Балда! — Вместо обещанной монетки Семен дал посыльному подзатыльник и отправился на поиски сам. Пикан со Спирей куда-то бесследно исчезли.

«Знать-то, зашли к кому», — решил таможенник и, крадучись, двинулся верхней улицей, заглядывая чуть ли не в каждую ограду.

— А Янко крестился, — сказала Минеевна, но радости в голосе не было. Потускнела она, где-то повытрясла свое озорство. А много ли времени прошло? — Яковом назвали… токо обошлось это недешево.

Еще не знала женщина, что Янко, ее Янко, теперь Яков, уже мертв. И камень над ним протащили, красный камень, которому суждено стать Моисеем.

— Да што так-то? — удивился Пикан. — Я бы его окрестил бесплатно.

— Уж думаю, надо ли было? И некрещеные живут. Тоже люди.

— Брусишь чего-то, — рассердился Пикан, задвигав бровями. — Ишь язык распустила!

— Окрещен-то через грех, — сухо, рассыпчато посмеялась Минеевна. На щеку выкатилась слеза, потом другая. И бежали, догоняя друг дружку, словно ягнята по лугу, весело, быстро. Душу женщины давили печаль и стыд. — Поп его здешний крестил, Самсоний. Не я бы, дак не окрестил, — с обычной прямотою добавила она.

Пикан и Феша потупились. В горнице надолго повисла нестерпимая, душная тишина. «Как же… именем церкви Христовой такие пакости вытворяет?» — думал Пикан о незнакомом своем собрате. Уж лучше бы провалиться сквозь землю, чем выслушивать откровения Минеевны. Ведь если человек перестанет верить в бога, то во что кроме верить ему? Царям доверия нету, добра и правды от них не жди. Отечеством правят жулики и чужедеи. Одна надежда на слуг божиих. А слуги божий с дьяволами не разнятся.

— Пройдусь я, — Пикан поднялся, жестом остановив встревоженную жену. Поняла, видно, что встал неспроста. — Побудь тут. Мы со Спирей просмолим лодку. Течет наша лодка, как бы не затонуть в пути.

И вышел, оставив наедине расстроенных женщин. Обе знали: лукавит Пикан, а идти за ним не посмели.

— Любишь цыгана-то своего? — чтобы не молчать, спросила Феша. Знала: не от хорошей жизни сбежала из дому Минеевна. Кабы с любимым, так ладно, а то со случайным, почти незнакомым человеком.

— Жалею… Слабый он. Души во мне не чает. А я все о том тоскую, — вздохнула Минеевна и с безнадежностью все осознавшего человека бодро улыбнулась. — Да он уж, верно, забыл про меня. Поди, деревянных святых рисует. Живых да грешных боится… — помолчала мгновение и, справясь с собою, осторожно тронула Фешин живот. — Рожать-то скоро?

— К Иванову дню, поди, распростаюсь.

— В дороге будешь… Тоже несладкую выбрала себе долю.

Феша несогласно покачала головой. Глаза подернулись теплым туманцем. Мир зыбок в них был, все заслонила огромная фигура Пикана.

— Доля, какую искала. С Ваней хоть к зверю в пасть.

— Мне бы так-то, — позавидовала Минеевна, но тут же, зависть свою задавив, рассмеялась, обмахнув ладонью глаза, словно убрала с них налет грусти. — А помнишь, как мы веселились? Лучше, чем те дни, у меня не бывало. А у тебя?

— Как с Ваней сошлись — все дни счастливыми стали. Иного ничего не желаю.

— А не спеть ли нам, подружка? — Минеевна тряхнула пышной распустившейся косою, принесла графин настойки, и, пригубив, они запели.

Но что-то не пелось нынче. Настойка, что ли, была горькая?

Попа во храме не было. Узнав, где живет он, отправились на дом. Самсоний оказался человеком с выдумкой, с изощренным вкусом. Домик его — в два этажа с мезонином — в деревянных узорах. Наличники, крыша, ворота и башенки вокруг мезонина — все в голубых и розовых завитках. Над мезонином, как на церковной маковке, крест золоченый с парящим вверху ангелом. Нарядно, весело смотрится домик попа. И живут в нем, наверно, весело. Ишь как в ограде-то шумно: гвалт, визг, топот.

Пикан толкнул резную калитку. Во двор, в зелень, выходила терраса, на которой сидел с книгой рыхлый, с редкой бородкой человечек. Был он и ростом мал, и нескладен, но лоб — хоть садись на него — широкий, под колючими короткими бровками — внимательные, цепкие глаза, свидетельствующие об уме и сильной воле.

На траве, перед самой террасой, дюжая баба секла мальчишку. Пикан перехватил руку с распаренной розгой, рванул мучительницу к себе. Могучая грудь, могучие стати, белое, пустое с пустыми глазами лицо. «Будто из камня высечена!» — отметил Пикан и сжал руку ее покрепче.

— Ты что же, семя крапивное, над дитем галишься?

— Пусти, — низким, грудным голосом потребовала баба, напрягла не по-женски сильную руку и, не сумев выдернуть ее, с интересом взглянула на Пикана. В глазах что-то ожило. «Есть и сильней меня мужики», — удивилась она. В этом доме сильных мужчин не было.

Спиря между тем схватил избитого ею мальчонку, напугал.

— Ты не бойся меня, — бормотал он. — Не бойся, так-эдак.

Узкоглазый, заревленный, явно нерусского происхождения ребенок пискнул, сжался в жалкий, беззащитный комочек. Не знал он, что сотворит с ним этот огромный страшный мужик, но уж, наверно, ничего доброго ждать от него не следует.

Уронив бабу, наказывавшую ребенка, Пикан велел подвинуть поближе розги. Она лежала спокойно, не дергалась, хотя кожу на мощных ягодицах Пикан просек с первого же удара. Вот уж розги растрачены, и мальчонка постарше, видно, брат наказанного, принес пучок новый, а женщина так и не издала ни звука.

Хозяин, до этого рассеянно листавший книгу, подошел к перильцам террасы, с интересом посмотрел на экзекуцию и восхищенно причмокнул:

— Вот сила, а? Вот русачка! Живут же такие!

— Поняла ли? — поднимая женщину, спросил Пикан. — Впрок пошло?

— Поняла, пошло, — хрипло отозвалась женщина, оправляя на себе сарафан. — Бить-то не меня надо было — его, — указала она на попика. — Я что, я человек подневольный.

— Меня нельзя. — Увидав яростно перекосившееся лицо Пикана, хозяин поспешно прикрылся ладонями. — Я рукоположен.

— Пристойно ль лицу духовному истязать малых сих?

— То дети мои духовные, рабы мои. Содержу их в строгости.

— В Сибири нет рабов, поп. Сибирь — страна вольная. А строгость к себе проявляй. Грешишь, блудишь. Самсоний, однако?