Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Штосс — такая игра. В которой ставят не на умение играть, не на интуицию, не на ошибку партнера даже. Штосс — это дуэль, и в ней играют с Судьбой.
Что в банке у этого старика?
«То было чудное и божественное виденье: склонясь над его <Лугина> плечом, сияла женская головка; ее уста умоляли, в ее глазах была тоска невыразимая… она отделялась на темных стенах комнаты, как утренняя звезда на туманном востоке. Никогда жизнь не производила ничего столь воздушно-неземного, никогда смерть не уносила из мира ничего столь полного пламенной жизни…»
Старичок стал метать: карта Лугина была убита. Бледная рука опять потащила по столу два полуимпериала.
«— Завтра, — сказал Лугин».
— Завтра! — сказал Лермонтов Софи Карамзиной. (Он обещал почитать роман.) — Только в избранном обществе. Всего несколько человек. Самые близкие. Он и назвал некоторые имена. Додо Ростопчина и семья Соллогубов были в их числе. Еще Виельгорский-отец, Жуковский… В итоге вышло немало. Двери были заперты, чтоб никто случайно не объявился. Лермонтов показывает новый роман.
Он снял саблю в прихожей, скинул перчатки и вошел с объемистой папкой под мышкой.
Что он вообще читал прекрасно, мы, по-моему, уже говорили.
Он смотрел с некоторым интересом на слушателей. Его явно недопонимали. Явно им казалось, что он куда-то шагнул в сторону от привычных дорог.
«…то не было существо земное — то были краски и свет вместо форм и тела, теплое дыхание вместо крови, мысль вместо чувства; то не был также пустой и ложный призрак… потому что в неясных чертах дышала страсть бурная и жадная, желание, грусть, любовь, страх, надежда, — то была одна из тех чудных красавиц, которых рисует нам молодое воображение, перед которыми в волнении пламенных грез стоим на коленях и плачем, и молим, и радуемся бог знает чему — одно из тех божественных созданий молодой души, когда она в избытке сил творит для себя новую природу, лучше и полнее той, к которой она прикована».
И, когда он подходил к концу читки, ему уже было почти понятно, что зал остался холоден и растерян.
Но у него не было выхода, как только довести чтенье до конца.
«…когда карта Лугина была убита, она с грустным видом оборачивала к нему эти страстные, глубокие глаза, которые, казалось, говорили: „смелее, не упадай духом, подожди, я буду твоею, во что бы то ни стало! я тебя люблю“…
И всякий вечер, когда они расставались, у Лугина болезненно сжималось сердце — отчаянием и бешенством. Он уже продавал вещи, чтоб поддерживать игру…
Надо было на что-нибудь решиться. Он решился».
Лермонтов закончил читку, оглядел своих слушателей, и ему показалось, что он в пустоте. Он пожал плечами, почти безрадостно. Потом усмехнулся.
— И это всё? — спросили его.
— Покуда! — сказал он без особой доброты в голосе.
— Вы нас провели, — сказала Софи Карамзина, — мы ожидали большой роман. — Тон был благожелательный. Но с упреком.
— А на что решился? — Это, разумеется, Софи Соллогуб.
— Это я сам хотел бы понять.
— А вы еще не знаете?
Он пожал плечами.
— Главное, он решился поставить на карту душу? — спросили его тем же голосом, почти положенным на ноты.
Он не стал ничего объяснять и попытался обратить всё в шутку.
— Я хотел просто напугать привидением!
Но тут стали разговариваться прочие слушатели.
Валуев сказал, что это напоминает Гоголя — «Портрет».
Соллогуб возразил, что портрет у Гоголя другой и вообще здесь — про другое, но призрак умершей (вероятно) женщины — это какой-то старинный или устаревший мотив.
Жуковский сказал что это — проза, и почти классическая. Но он хотел бы знать, что дальше по сюжету.
Князь Одоевский Владимир Федорович (который сам был автором фантастических повестей, их слушатели хорошо знали) выразил удовольствие от того, что Лермонтов приобщается к его жанру. Впрочем, освященному именем Гофмана.
— И Марлинского, — прибавил кто-то.
Плетнев вставил свое, что это все-таки близко к Барону Брамбеусу.
Жена Одоевского Софья Осиповна сказала, что устроит специальный обед, чтоб Лермонтов с ее мужем могли поговорить по поводу этой повести (так она назвала). И она приглашает всех присутствующих, естественно.
Ростопчина не высказалась вовсе — ни слова, только смотрела на Лермонтова как-то странно — кажется, с удивлением. Или что-то пыталась понять, что касалось уже ее самой?
Лермонтов не терпел литературных обсуждений, он резко закрыл свою папку и стал прощаться.
Он хотел немного выпить и лечь спать. Но ему не дали побыть одному. Пришла Ростопчина. Вот кого точно сейчас не хотел видеть. Просила извиниться перед бабушкой за столь поздний визит.
— Просто никто ничего не понял! Все ожидали большой роман, — стала пояснять она.
— Только не надо меня успокаивать, ладно? Я вполне спокоен.
— Вы собираетесь продолжать?
— Конечно. Впрочем… Там видно будет! Давно хотел спросить… почему вы до сих пор не развелись с мужем? Что вам мешает? — задал вопрос, прекрасно понимая, что на него нет ответа. И вообще — что лезет на рожон.
— Мстите? За то, что вас не похвалила при всех? Думаете про себя, что я не хочу расставаться со званием графини Ростопчиной? Может, правда, не хочу! Потом привыкла — и печататься привыкла под этим именем. Хотя цена тому, что выходит в свет, может, невелика.
— И какую украденную у вас музу вы оплакивали сегодня? Могу узнать?
— Свободу! — сказал он почти с вызовом.
— Ладно! Тогда дайте закурить. Вы сегодня читали лучшую свою прозу! Знайте это!..
— А что мне было больно немного — вам-то что за дело?
— А поцеловать вас мне сегодня разрешат? — она прильнула к нему, и он буквально вытолкнул ее из кабинета в другую комнату. В свою спальню.
— Как так? — посопротивлялась она. — А что скажет бабушка?
— А ничего не скажет. Она у себя в комнате. И я уже вырос, между прочим!
Андрей на утро покорно выносил два урыльника из комнаты. Может, барин женится и тогда останется здесь? Тогда и ему никуда не придется ехать. Авось молодая барыня будет полегче старшей. Эта уж больно крутая — старшая. Но он все равно ее любил, ибо, как все близкие дворовые, считал семью барина и барыни своей семьей. Их радости были его радости, а их беды — его беды. Он очень боялся за молодого барина и сердцем понимал, что барину в жизни нелегко…
Бабушка заперлась в своей комнате не меньше, чем на три дня…
V
ИЗ «ЗАПИСОК»
