Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
— Не пугайтесь, ничего такого. Они столкнулись на променаде… и бедный Андрей Николаевич оказался в замешательстве. Он, как истинный русский, страдал о Пушкине, но вместе с тем с Дантесом они раньше были друзья… И он до сих пор не может решиться окончательно обвинить Дантеса, ибо считает, что это всё же было дело чести: дуэль.
— Надо все-таки выбирать себе друзей. Это всех нас касается. Да и…
«— Вот видите, отвечал задумчиво Лугин, — я сужу других по себе и в этом отношении, уверен, не ошибаюсь…»
— О чести Дантеса помолчим! — сказал Лермонтов. — Вы — женщина, и я боюсь ляпнуть непристойное!
— Но представьте! Дантес и Катерина Николаевна развернулись в его сторону. Но не поклонились. Ждали его реакции… И он, как воспитанный человек, протянул руку. А как бы поступили вы?
— Я вам всё сказал уже. Я б его убил на дуэли! Или он меня. Но тут уж как кому повезет!
— Я спорила с Андреем… Но… Он считает, что они оба несчастны в этом деле: и Дантес и Пушкин. Что кто-то сознательно подталкивал их друг к другу.
— И к Наталье Николаевне его тоже подталкивали?
— Но вы же понимает, что это любовь? Страсть?
— Понимаю… — сказал Лермонтов каким-то вялым тоном.
«— Влюби́тесь! (Во взгляде, который сопровождал это слово, выражалось что-то похожее на следующее: „мне бы хотелось его немножко помучить!“) (Минская.)
— В кого? (Лугин.)
— Хоть в меня!»
— Дантес тогда в Бадене, — продолжила Ростопчина, — уверял его, что единственно перед кем он чувствует себя по-настоящему виноватым, так это матушка Андрея, Екатерина Андреевна: она говорила, чем все это кончится. И он виновен — что не послушал ее.
— И что еще он сказал?
— Ой, много разного. Что он ждет, когда Наталья Николаевна придет в себя от пережитого… и расскажет всю правду. И тогда все поймут, что он, Дантес, пытался всех спасти, но, увы, ему не удалось.
— И Пушкина он тоже спасал? Дорогая, не надо, я приду в бешенство!
— Не сердитесь так! Андрей тоже относится к нему двояко. Видел его на балу и не мог не отметить, что он, теперь в Париже, с теми же кавалергардскими ухватками предводительствует мазуркой или котильоном, как во время оно. Которое уже не вернуть! И как в трактире Дантес, понукаемый шампанским, смешил всех до слез…
— Так быстро? Ну да, пожалуй! Но это всё видел наш Андрей Николаевич? И сочувствовал Пушкину? Терпеливый человек! Мы — удивительный народ. Нам плюют в лицо, а мы спрашиваем — прилично ли, что мы отираем его?
— Ну вас, ей-богу. Михаил! Я вас боюсь. Вы ж не вызовете на дуэль Наталью Николаевну? Я ее не виню, сама — не ангел кротости. Но она могла всё предотвратить.
«— Нет! вам даже кокетничать со мною было бы скучно — и потом, скажу вам откровенно, ни одна женщина не может меня любить! (Лугин.)
— А эта, как бишь ее, итальянская графиня, которая последовала за вами из Неаполя в Милан? (Минская.)»
— А вы заметили, что пьете уже третью рюмку — не закусывая?
— Да? Простите, не заметил! Милая моя! Я сам из гусар. Не кавалергард, но даже считался там своим. Некоторое время. Пока не написал известные стихи! Там принято было оправдывать Дантеса тем, что муж красавицы оказался «возмутительно ревнив». Это говорил сам Дантес — Трубецкому, к примеру! Я, верно, не женюсь никогда, ибо опасаюсь, что однажды покажется кому-то, будто я «возмутительно ревнив».
— Бросьте, Мишель! Я — женщина. Очень ревнивая, не очень верная. И я знаю, как никто… Она лишь одна могла всё остановить! Только она, понимаете? И я бы остановила. Если б хотела! И все это знали. Все друзья, все окружающие… А если не говорили ей прямо в лицо и сейчас молчат, то только потому, что у нас не принято говорить такие вещи.
— Сегодня о трагедии в свете мало кто помнит, — добавила она после паузы, — зато все вспоминают, какой Наталья Николаевна с Дантесом выглядели обаятельной парой. Что там Пушкин и она! Смейтесь, мой кровожадный друг, над нашим бездарным веком! Но не сердитесь так!
«— Куда вы? — спросила Минская.
— Прощайте! (Лугин.)
— Еще рано!
Он опять сел.
— Знаете ли, — сказал он с какою-то важностию, — что я начинаю сходить с ума?»
IV
Он, кажется, и правда сходил с ума… Нет, теперь он сидел дома, на Сергиевской, в квартире бабушки, в своем кабинете, и ему рисовались картины — одна ярче другой: избыток фантазии или мрачная мистерия.
Он писал портрет героя и не скрывал от себя, что это — автопортрет.
«Наружность Лугина была в самом деле ничуть не привлекательна. Несмотря на то что в странном выражении глаз его было много огня и остроумия, вы бы во всем его существе не встретили ни одного из тех условий, которые делают человека приятным в обществе; он был неловко и грубо сложен…»
О ком же еще, как не о себе? Возникал снова первый Печорин из «Княгини Лиговской», он перешагивал через второго, более позднего Печорина — из второго романа.
К тому же Лугин — художник в отличие от них. Из Италии «Он вернулся истинным художником, хотя одни только друзья имели право наслаждаться его прекрасным талантом. В его картинах дышало всегда какое-то неясное, но тяжелое чувство: на них была печать той горькой поэзии, которую наш бедный век выжимал иногда из сердца ее первых проповедников».
«— …я начинаю сходить с ума», — говорит Лугин Минской.
«— …Вот уже несколько дней, как я слышу голос. Кто-то мне твердит на ухо с утра до вечера — и как вы думаете что? — адрес: — вот и теперь слышу: в Столярном переулке, у Кокушкина моста… дом титюлярного советника Штосса, квартира номер двадцать семь. И так шибко, шибко — точно торопится… Несносно!..
Он побледнел. Но Минская этого не заметила.
— Вы, однако, не видите того, кто говорит? — спросила она рассеянно.
— Нет. Но голос звонкий, резкий дишкант».
И Минская дает ему совет:
«— Самое лучшее средство, — сказала Минская, подумав с минуту, — идти к Кокушкину мосту, отыскать этот номер, и так как, верно, в нем живет какой-нибудь сапожник или часовой мастер, — то для приличия закажите ему работу и, возвратясь домой, ложитесь спать…»
Лугин выходит на улицу… «Сырое ноябрьское утро
