Юрий Андреев - Багряная летопись
— Сергей Аркадьевич, еще раз прошу ко мне Новицкого и Куйбышева!.. — Когда вошли Куйбышев и Новицкий, Фрунзе быстро встал. — Прошу вас, Федор Федорович, ознакомьтесь с захваченными Чапаевым документами противника и тем, как это выглядит на карте. Валерьян Владимирович, смотр назначаю не послезавтра, а завтра на Соборной площади в девять ноль-ноль!
— А это? — Куйбышев указал в сторону выстрелов.
— Это глубоких корней не имеет. К вечеру Шевардин и Тронин должны полностью ликвидировать восстание. Во что бы то ни стало! Тем более что вы, Валерьян Владимирович, им сейчас поможете. Но события на фронте нас торопят. Смотрите. — Он провел линейкой по вновь нанесенным значкам.
— Да, — только и произнес Новицкий. — Который раз «да», Михаил Васильевич…
— Товарищи! За десять — двенадцать дней мы должны полностью закончить переброску и развертывание всех бригад и дивизий. Переход в контрнаступление ориентировочно назначаем на первое мая. Федор Федорович, я диктую: «Приказ № 022». Обстановку вы сформулируете согласно перехваченным приказам. Далее: «Принимая во внимание выяснившуюся обстановку, считаю необходимым с возможно большей энергией продолжать выполнение указанного мной оперативного плана, центр тяжести коего лежит в разгроме Бугурусланской группы противника, пока она не находится еще в тактической связи с 6-м корпусом, наступающим из района Стерлитамака…» — Голос его звучал уверенно, мысль разворачивалась с предельной четкостью. — Надеюсь, часа через два, Федор Федорович, вы отработаете приказ полностью и принесете на подпись.
— Разрешите исполнять? — Новицкий энергично встал.
— Пожалуйста. А вы, Валерьян Владимирович, позаботьтесь о том, чтобы сегодня же началось следствие по поводу мятежа. Постарайтесь сами присутствовать на допросах главарей, побеспокойтесь, чтобы и Валентинов, и прокурор Реввоентрибунала работали оперативней, находчивей…
Так прошли день и вечер этого дня. В губернии пожаром гудел спровоцированный эсерами мятеж, в самой Самаре восстал запасной полк, в городе рвались гранаты, оголтелые заговорщики ставили к стенке командиров, не отрекшихся от советской власти, и всего лишь в восьмидесяти верстах от Самары проходила колеблющаяся линия фронта: опьяненный успехом противник гнал уставшую от поражений Пятую армию красных. И в этой обстановке командующий Фрунзе с непреклонной последовательностью готовил гибель белому движению. Он мог реально планировать свой удар не потому только, что его мышление было по-настоящему всеохватывающим, но и потому, что огромное число людей — от члена Реввоенсовета Куйбышева до рядового разведчика Далматова — хотели именно того же, что и он, и вкладывали все свои силы, всю свою находчивость в общее дело. Впрочем, этот революционный порыв, эту инициативу командиров и бойцов народной армии Фрунзе тоже учитывал в качестве одного из определяющих моментов противоборства с армией белых.
К трем часам ночи стрельба прекратилась. Улицы усиленно патрулировались отрядами вооруженных рабочих. В расположении восставшего полка заканчивалось разоружение обманутых своими главарями бойцов. В три пятнадцать начался допрос этих главарей, и Куйбышев доложил Фрунзе, что мятеж запасного полка полностью ликвидирован. Чекисты продолжают обыски и облавы по разработанному плану, в городе все спокойно.
— Спасибо, Валерьян Владимирович. А как с парадом?
— Состоится в назначенное время. А теперь я как член Реввоенсовета приказываю вам немедленно прекратить работу и лечь!
— Немедленно?
— Вот именно: немедленно. — Куйбышев улыбнулся. — Подумайте сами, бойцы выйдут на смотр и увидят своего командующего — зеленого, опухшего, с мешками под глазами. Как это будет выглядеть с моральной точки зрения?
— Да, с моральной точки зрения это будет выглядеть совсем плохо, — тоже улыбнулся Фрунзе. — А ее не учитывать нельзя, это уж точно. Разрешите выполнять ваше приказание, товарищ член Реввоенсовета?
— Выполняйте, товарищ командующий!
— Слушаюсь, Валерьян Владимирович…
— Спи спокойно, Михаил Васильевич…
Они помолчали и осторожно положили трубки.
24 апреля 1919 года
Сёла Кинельское — Языково
Командир взвода конной разведки Гулин собрал своих бойцов:
— Орлы, дело спешное, аллюр три креста! Вот пять пакетов — в бригады, в кавдивизион и артдивизион. Докладывать вам не буду, потому что сам не знаю, но бумаги наиважнецкие! Значит, доставить по назначению вручать только лично и на этих же конвертах привезти расписки. Ясно?
— Ясно! — дружно гаркнули кавалеристы.
— Вот наели себе глотки, а? — восхитился Гулин. — Но мне смотрите: чтобы с лошадьми таким голосом не разговаривать, они твари нервные, деликатные. Со мной — пожалуйста, в бою — сколько хотите, но коней пугать — боже вас упаси!..
— Га-га-га-га! — грохнули во всю мощь разведчики.
— И еще скажу: обстановка тут неясная, могут и вас так подловить, как мы недавно троих поснимали, так мне — смотреть в оба! Подходи получай!..
Далматов расписался в особой книге, что пакет им получен, и Гулин выдал им с Фроловым толстый конверт о пяти красных сургучных печатях. Фамилия комбрига 74-й на пакете ничего ему не сказала, не напомнила; бегло глянув на нее, он занялся уяснением маршрута по карте — примерно пятьдесят верст на северо-запад — и стал последовательно выписывать на бумажку названия деревень, через которые придется ехать.
— Еще раз напоминаю, — напутствовал дружков Гулин, — через двадцать пять верст — часовой отдых лошадям, да чтобы овса им дали и перед дорогой напоили, а потом пять верст не гнать, втягиваться — да не вам, жеребцам, втягиваться, а лошадям вашим, а уж потом берите рысью. Понятно?
— Никак нет! — бодро ответил Фролов.
— Чего тебе не понятно? — удивился Гулин. — Я вроде по-русски говорил.
— Так что неясно: как одно и то же одушевленное лицо может быть одновременно орлом, причем красным, и жеребцом?
Опять грохнул общин хохот.
— Вот приют для младенцев! — беззлобно выругался Гулин. — А если я тебя плеткой, так ты еще и зайцем заверещишь и будешь, как господь бог, един в трех лицах, а?
— Так точно, теперь все ясно-понятно, — сквозь смех доложил Фролов, — а если я от плетки отвильну, то буду к тому же еще увертливый, как лиса, и значит превзойду на одно лицо самого господа бога, верно?
— Ох, питерские ребята, — переглянулся Гулин с Еремеичем, — языком вертят, что ложкой у каши!..
Первый десяток верст друзья ехали молча, крупной рысью. Каждый думал о своем, Володька чему-то улыбался, Гриша хмурился.
— Ну что, заяц-лиса, не устал? — спросил он веселого дружка.
— Немного есть, ваше высокоблагородие орел-жеребец!
— Отдохнем немного. — Гриша спрыгнул наземь и пошел пешком. У придорожной группы деревьев они остановили коней. — Смотри! — Гриша лег, ноги выше головы.
— Это еще зачем?
— Попробуй, узнаешь.
Володя лег. Григорий сел, поставив карабин на боевой взвод: Еремеич учил, что всегда в группе кто-то должен быть начеку, а тем более здесь, где ясной линии фронта нет.
Он подумал, поколебался и спросил:
— Володька, ты мне друг?
— «И нам море по колено»? — пьяным голосом передразнил тот.
— Я серьезно.
— Друг, брат, отец, сын и мать родная впридачу. Как сказано, один в пяти лицах.
— Шутишь все. А лучше скажи: ты почему никогда мне не говорил, что Федор Иванович у Ленина в молодые годы учился?
— А, вот ты о чем, — с неохотой протянул Фролов, покусывая веточку. — А Ленин у нас и в доме бывал — только это еще до моего рождения. А чего ж говорить-то? Ты бы решил — цену набиваю, хвастаю. Нет уж, полюбите нас за то, что сами в нас увидали да поняли, ваше высокоблагородие. Гриша, а Гриша, — оживился он, — а ты и в самом деле не боишься или просто выставляешься, какой ты храбрый?
— И то, и другое.
— То есть, как это?
— А так. Вот, например, три года назад в деревне, где я жил летом, медведь стал ходить на овес. Каждую ночь мнет и мнет. Ну, я набрался духу и говорю местному старичку: поставь мне лабаз, я его укараулю. Решил себя, значит, досконально проверить. Ну давай! Сделал дед лабаз, усадил меня с вечера и ушел. Сижу я, в руках двустволка — мощная, двенадцатого калибра. Боялся я, как ты думаешь?
— Ночью было?
— Ага.
— Боялся!
— Точно. Но еще — думал: главное, себя преодолеть! А самого озноб прямо трясет: ведь смерть рядом! Вдруг вижу: темнеет в овсе медведь, сел на задние лапы, охватил передними сколько мог овса и стал высасывать зерна. Потом повернулся и снова то же самое. Так продвинулся он ко мне метров на восемь, а я жду, чтоб уж бить наверняка. Зубы сдавил, чтоб не стучали, медленно подвел стволы ему в бок, нажал спусковые крючки. Ружье грохнуло, а зверь как взревет неслыханным ревом да как вскинется! Что тут со мной было! Ноги сами назад чуть-чуть не понесли, но я перемог себя как-то, ружье мигом перезарядил и выстрелил навскидку едва не в упор. Медведь упал. Я посидел минут десять, соображаю: что делать? Слез с лабаза и заставил себя к нему подойти, просто переломил себя. Лучше, думаю, уж пусть он на меня кинется, пусть задерет, чем уйду! Подошел, взял голову за ухо — тяжеленная, еле поднял. Ну, пошел в деревню, ноги как ватные подгибаются, а душа поет: «Одолел в себе труса, одолел в себе труса!» А когда второй раз на медведя пошел, уже был много спокойнее, и тогда твердо понял: надо делать, что решил, — хоть умри, а сделай! — и с каждым разом будет легче. А помнишь, в Мариинке я на сцену выскочил?
