Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие
Просить отдать тело… Кто мог придумать такое, если не злобно-дурная голова!
Мурат-шейх не мешкая поехал в аул Рыскул-бия и обнаружил, что не ошибся.
Был лютый мороз. С восходом солнца поднялся ветер и вздыбил колючие слепящие столбы песчаной пыли, перемешанной со снежной. В такую погоду — спать, легко спится… Между тем кунградцы затеяли конные игры. Еще издалека Мурат-шейх и Сейдулла Большой увидели в степи конные лавы джигитов. Игры были военные, с дубинами, копьями и мечами, со стрельбой из луков. С каменистого холма, словно полководец, обозревал поле и джигитующих конников Гаип-хан. Его окружали кунградские бии. И так все были увлечены батальным зрелищем, удалой скачкой и сшибками всадников, что не заметили, как подъехал к холму Мурат-шейх со своим аткосшы.
— Ну что ж, — проговорил Гаип-хан, сняв рукавицу и дуя в озябшую ладонь; рукоятка висевшей на запястье нагайки тотчас заиндевела. — Теперь я могу уехать. И пусть вчерашнее слово обернется сегодня делом. Не знали мы, до чего ваши нукеры сильны, теперь будем знать. А вашего Есенгельды я всегда считал выше Мамана. Что касаемо вообще этих… ваших обидчиков… ябинцев… Много у них развелось шибко ученых, грамотеев… отсюда все ихнее коварство!
— Вы забываете, хан наш, упомянуть о коварстве первейшего нашего обидчика Абулхаир-хана!.. — вскрикнул Мурат-шейх, поднимаясь в седле.
Все разом обернулись, но никто ничего не ответил, ибо не ответил Гаип-хан. Хлестнул нагайкой коня и поехал прочь. Бии толпой потянулись за ним. Провожали пресветлого хана далеко из аула, до такого предела, с которого не слышно лая собак. И ни один из аксакалов, ни один из джигитов не сошел с коня, чтобы поздороваться с шейхом.
Когда же бии вернулись, стало и того хуже. Бии лаялись взахлеб.
— Чтобы не портилось масло, кладется соль, шейх наш… А ежели портится соль? Что тогда кладется, шейх наш?
Тщетно Мурат-шейх толковал о том, что сталось с Рыскул-бием. Ему не верили — ни одному его слову. Тщетно он пытался внушить разнузданной спеси хотя бы опасение за свою шкуру. Его высмеивали — каждое его слово. А когда Мурат-шейх, не утерпев, возвысил голос, Байкошкар-бий чванно указал на него нагайкой, как на скотину или слугу:
— А не довольно ли с нас разговору… Джигиты! Вяжите ябинцев!
Джигиты мигом сгрудились вокруг шейха и его ат-косшы, скрутили руки Сейдулле, но шейха коснуться не посмели, только наставили на него копья, как на пленника… Мурат-шейх горько засмеялся, утирая слезящиеся на морозном ветру глаза.
— Что ж, и не спросите, как в книге сказано, греховодники!
Молчание. Книга разумелась, понятно, единственная — Коран.
— Так вот и сказано, что недостало у господа бога братства и дружбы, когда он раздавал их народам. Сунул руку в мешок, а там уже пусто. Как раз нам с вами и недостало. А еще не нашлось для нас порядочного господина. Выпал самый ледащенький, с цыплячьей головой. Оттого наш дастархан — рваный, дыра на дыре.
Тут Есенгельды внезапно растолкал джигитов с копьями, встал перед Мурат-шейхом.
— А правда, что Гаип-хан перестал платить подати Абулхаир-хану? Разве это не великая заслуга?
Шейх почесал бороду. Этого он не знал. Он был больше по части красноречия, нежели по части дел.
— Милый мой, правда то, что иная заслуга — безумие, а иное безумие — заслуга. Вот вернется Маман…
Он не договорил. Все хором заулюлюкали, точно на охоте, увидев зайца. И так все замахали руками, что ненароком сбили с головы шейха чалму, она повисла у него на одном ухе. Шейх поправил ее со стыдом. Затем поехали прочь от аула, беспорядочной, глумливой толпой, увлекая с собой шейха и связанного Сейдуллу.
И не сразу Мурат-шейх понял, куда же подались кунградцы. А когда понял, оторопел перед величием человеческой глупости. Кунградцы шли в его аул выручать тело Рыскул-бия…
* * *Убайдулла-султан, старший сын и наследник Гаип-хана, порядком удивил отца, едучи с ним от кунградцев.
Пошел он весь в него и статью, и натурой, был так же спесив, так же жаден, такого же «светлого» ума. Но со временем и он стал примечать, что отца его сильно боятся, а еще сильней презирают, и стал думать-гадать, за что же это, стал приглядываться к отцу, точно к женщине или лошади. Когда много думаешь, начинает мерещиться невесть что. И подчас казалось ему, что отец-хан и бии-старшины стоят на разных берегах и хитрят, лицемерно протягивая друг другу руки, а берега под их ногами обваливаются, и прежде всего — под ногами отца.
И вот Убайдулла-султана словно прорвало. Он продолбил взглядом висок отца. Гаип-хан спросил:
— Что с тобой? Почему глаза красные? Что тебе нынче приснилось? Опять хочешь жениться? Так и скажи.
— Отец… а вы того… не перегибаете палку? Гаип-хан запустил ладонь под шапку. Ответил, позевывая, высокомерно:
— Зелен ты. Неспелая дыня.
— А вы?., а вы?., на кого надеетесь? Кому доверяете? Сына кровного боитесь! Помрете от одного страха.
— Ах ты… окаянный… грубиян! Мать твоя худая… Ты что, очумел? Язык тебе отрезать, что ли? Слезай с коня, проси прощения.
Убайдулла-султан помедлил, поерзал в седле и грузно сполз с коня, точно так, как это делал отец, но прощенья просить язык не поворачивался. Стоял с тоскующим взглядом.
— Ладно. Хватит. Садись. И запомни. Собаку, самую любимую, корми умеючи. Если у тебя свора, сумей потихоньку обделить всех, да не зевай. Жирная собака кусает хозяина. Заруби себе на носу, что человек — собака, а народ — свора собачья.
Убайдулла-султан громоздко взобрался на коня и набычился.
— Я туда хочу… Позвольте.
— Куда еще?
— Обратно к кунградцам. Поеду. Послушаю шейха… Что он скажет? Глядишь, — про Мамана.
— Невежа!
Гаип-хан смачно сплюнул и звучно высморкался. Все слышали его надменное: хынк-хынк… Это было запрещеньем, но Убайдулла-султан тут же повернул коня и послал его назад, махнув рукой людям из челяди отца. И по этому взмаху один за другим стали отставать и поворачивать за упрямцем, олухом слуги хана.
Гаип-хан онемел от гнева и испуга. Казалось, м а р г и я, приворотная трава, тянула сына прочь от отца. Убайдулла-султан торопился, щелкая нагайкой, и его породистый, кровный аргамак поскакал, как джейран. Следом припустились джигиты и живо скрылись из глаз.
Осмотревшись, хан обнаружил, что с ним осталось всего трое слуг, самых преданных, самых ленивых.
* * *На ту беду роковой час пробил.
Ветер ослаб, снежно-песчаная буря утихла, блеснуло солнце и запрыгало в небе, то выскакивая из-за туч, то проваливаясь за их клубящиеся стены. Шейх ехал сутулый, горбатый, как будто у него сломался позвоночник, упираясь невидящим взглядом в холку коня. Когда же он поднял голову, чтобы вздохнуть и прокашляться, то увидел, что пологая гора вдали беззвучно дрогнула и заструилась светлым маревом, точно в знойный день. Потом он разглядел, что гора сплошь утыкана копьями, торчащими над конскими и людскими головами; гора шевелилась и ползла, как бы сбрасывая с себя пеструю шкуру, подобно исполинской змее.
Далее время уплотнилось.
— Что это? Кто это? Господи, помилуй! — загомонили джигиты.
Откуда взялись у старца силы? Он выпрямился. И откуда такое спокойствие! Голос не дрогнул.
— Враг, милые мои, враг… Это идет супостат каракалпакской юрты. Теперь держитесь друг за дружку, за землю. Набирайтесь духу, стойте до последнего издыхания.
— Сколько их! Сколько их! Как муравьев…
— И так. милые, бывает. Так только и бывает.
— Спаси, боже, оборони, боже…
— Не робейте. Я пойду с вами — один против десятерых.
Против десятерых… Так сказал немощный безоружный старик, но никто не усмехнулся, все это приняли за должное.
Сейдулла Большой подал голос, его развязали, сунули ему в руки дубину.
Правду сказать, Мурат-шейх опасался, что джигиты с ходу покажут неприятелю спину, ибо шли пошалить, а напоролись на войну. Однако молодые не побежали, а из старших, верить ли ушам, первым обрел дар речи Байкошкар-бий.
— Молодцы мои! И впрямь ваша доля — принять ответ за всю каракалпакскую юрту. Что скажете?
— А что? Не дадим топтать… — ответили молодые голоса.
Мурат-шейх заключил молитвенно:
— Пусть останется непогребенным тот, кто не умоется кровью врага!
И тут же принялся распоряжаться, чему никто не противился.
— Есенгельды, сын мой, возьми товарищей, скачи по аулам, упреждай народ, поднимай джигитов. Пусть все выходят, у кого сердце в груди, голова на плечах. Сделаем, что сможем. Схватим за руку лиходея Абулхаир-хана, пока не прибудет Маман…
— А он прибудет? А где он? А что он? Запоздалые вопросы.
— Он с нами… да поможет нам бог! Скачи, умный, храбрый сын мой, не думая о себе, не помня обиды…
