Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие
Притом открылось, что Абулхаир-хан всерьез возымел подозрение, приличествующее скорей вздорной бабе, нежели государственному мужу.
— Знаем, знаем, за что пожаловано тарханство! Оно — по случаю тайного сговора…
— Какого же, позвольте полюбопытствовать?
— Утеснить Малый жуз… со всех сторон, и с российской, и с каракалпакской… меня сместить, прогнать! И того ради напасть на меня российским войскам.
Гладышев застонал.
— Господин хан, помилосердствуйте!
— Зачем же тогда вы не меняете в аманатах моих сыновей? Зачем же тогда черные шапки перестали платить подати? Хотите смертно обидеть? Вконец разорить?
У Гладышева было такое чувство, что он начинает дымиться весь изнутри. Мысленно он спрашивал себя: как же теперь он исполнит свою миссию, как вычтет, то бишь огласит грамоту Елизаветы Петровны каракалпакскому народу? И еще думал он, что Маман все это предвидел.
Опасались и другие самого худшего. По словам Ивана Ивановича Неплюева, Абулхаир, яко весьма горячий человек, издавна многие неумеренности допускал, некоторые и худости делывал, склоняя и возбуждая свой народ к воровству и наглостям. Но этакого распутства все же не ожидали. Оно возвращало к тем временам, когда здесь вот так-то мучился два года кряду мурза Тевкелев…
Пытался ли Гладышев объясниться с ханом? Лучше спросить, слушал ли его хан? В тот день и час не возымели действия ни увещевания, ни даже угрозы капитана Гладышева. Судя по всему, некий момент, подобный кризису болезни, был упущен — и без того натянутые до отказа нити стали рваться. Быть может, случись здесь тот же Гладышев в надлежащее время, все сложилось бы иначе. А может, это и не так. Просто не пришла еще пора тем тонким нитям окрепнуть и стать неразрывными, и Абулхаир-хан только ждал случая — распоясаться столь безоглядно и сумасбродно.
С немалыми усилиями, которые уже сами по себе были унизительны, Гладышеву удалось выручить из рук хана царскую грамоту и передать ее Маману. С тех пор они не видели друг друга. Послы исчезли.
Осведомиться, куда они подевались, было не у кого. Выйдя от хана, Гладышев почувствовал себя точно на скале, окруженной пропастями. Люди отскакивали и убегали от него, подобно диким козам, не отзываясь на отклики. Мансур-толмач догадался убраться с глаз долой, но и в полном уединении, вдали от ханской юрты, ему отвечали невнятным бурчаньем да жестами. Из этого бурчанья следовало, что послов угнали в степь.
И Мамана?.. Его первого! Травили, как красного зверя, но не собачьей, а людской сворой. Другие, впрочем, намекали, что это неправда, ничего такого не было, быть не могло…
На окраине аула, в глубоком сугробе, догорал большой костер. Горел он неровно, то вспыхивал, треща и искрясь, то тлел, испуская клубы смердящего дыма. Сюда Мансур привел Гладышева, и тот опознал в костре обгоревшие обломки коляски, подаренной Маман-бию в Петербурге.
Гладышев и толмач переглянулись и поняли друг друга без слов. Наскоро привели в порядок и готовность оружие, которое при них было, запрягли коней и покатили в мороз и ветер прочь от ханского аула, по дороге на север, в Орскую крепость, увозя с собой тревогу за Мамана.
Долгое время следом скакали ханские нукеры. Они то приближались на дистанцию ружейного выстрела, то едва различимо маячили на горизонте. И вблизи, и вдали видеть их было тошно. Что это — проводы или пого ня? Была тут и угроза, и издевка. Гладышев скрипел зубами, его трясло.
Потом пошел снег, заметелило. Нукеры скрылись из глаз. Гладышев немного остыл и подумал с похолодевшим сердцем: а каково-то теперь Маману? Где он в эти смутные и, может быть, фатальные минуты — молодой неофит с дикого Востока, вызвавший громкую похвалу канцлера Бестужева и одобрительный смех императрицы Елизаветы?
7
Аманлык отправился к сиротам. Сестричка Амагуль послала подышать воздухом детства, столь недавнего и уже далекого. И меч Оразан-батыра звал: держаться тех, кого держался Маман. Маман спросит, как вернется, про сирот…
У знакомой лачуги, близ подножия горы, Аманлык спешился. Ребята выскочили ему навстречу и сбились в кучу, точно овцы. Аманлык невольно рассмеялся: не-ужто не узнали? Это было ему неприятно, но и немного лестно. Потом Коротышка Бектемир вскрикнул пискливо:
— Это же дядя Аманлык! Кроты безглазые! Сироты с криком кинулись к нему. Облепили со всех
сторон его вороного гунана, полезли — кто на него, кто под него, и конь испуганно заплясал, прядая ушами, как будто по его спине пробежала ласка.
Дети были босы: их грязные пятки и щиколотки, словно просмоленные, чернели на земле, покрытой плешинами снега. Все были косматы, головы — сплошной колтун, — шайтана испугаешь. Все в таком рванье, точно напоказ. Безобразие нищеты кричащее. Глаза на это не смотрят. И глаз от этого не оторвешь. Полная безнадежность написана на чумазых лбах, но — и вольная воля! Сироты выглядели как дикие цветы среди безжизненных камней. Они походили на игривых волчат или лисят у своего звериного логова.
Лицо Аманлыка на миг просияло, подобно луне, проглянувшей между туч. Он отвесил Бектемиру легонький подзатыльник по старой доброй памяти.
— Как живешь-можешь, голубчик мой?
— Сыты, хотя один сапог на семерых… — ответил Бектемир.
Вошли в лачугу; в ней было ненамного теплей, чем снаружи, но не так дуло.
Среди ребят Аманлык углядел новеньких, незнакомых, их было с полдюжины. А при виде одного, повыше ростом, Аманлык замер. Кто это? Плоский нос с раздутыми ноздрями, узкие глаза с острым блеском, уши торчат, как лопухи подорожника, губы насмешливо закушены. Господи, помилуй! Уж не воскрес ли убитый Аллаяр? Мальчик походил на него, как близнец. Пожалуй, только похудел Аллаяр и смахивал теперь на сучковатую жердь. Ну и пока еще не окривел.
Бектемир, угадав мысли Аманлыка, запищал:
— Что? Похож? Я ему говорил, он не верит…
— Как зовут? — спросил Аманлык.
— Кейлимжай, — ответил за него Бектемир. Это имя означало: Спокойная Душа. — Потому она и спокойна, что он теперь с нами. А мы его выиграли…
— У кого же?
— У сирот из рода кунград.
— Неужто в драке победили? Бектемир затряс головой:
— Не-ет. Драться мы слабы. Без тебя да без Аллаяра нас колотили все кому не лень. Зато мы бегать наловчились. Бегаем шибко, нас никто не обгонит. Мы поспорили с кунградцами, что обгоним их. И обогнали. Они нам Кейлимжая отдали. А он драться силен. Вожаком у нас стал.
— Коротышка… а ты тоже шибко бегаешь?
— Шибче всех.
— Он летает, — сказал Кейлимжай, — и гудит, как жук навозный.
Все громко засмеялись. По тому, как мальчишки смеялись, Аманлык понял: Кейлимжай здесь вожак. Конечно, «взять к себе» драчуна значит ему подчиниться, но, видать, этого они и хотели.
Кейлимжай погладил себя растопыренной ладонью по губам, словно обещая новую проделку, и вдруг высунул язык и лизнул себе нос, подобно ящерице. Это тоже вызвало смех.
— Аманлык, друг, — продолжал Кейлимжай, косясь на Бектемира. — Наш Коротышка самый отчаянный из жуков! Как-то мы воровали дыни. Прятались в камышах. Ночь. Слышим, воет гиена, черные уши… Сам знаешь, что за зверь. Глашатай тигра. Сидим ни живые ни мертвые. Тут-то наш жук и взмолился: «Братики мои, я маленький, я промеж вас, в серединочку…» — «А мы что, куда?» — «Вы с краешку. Вас тигр только лизнет и сплюнет…»
И опять все засмеялись. Посмеялся и Аманлык тому, какие рожи строил Кейлимжай. Чему же смеяться, если не этому? Давно Аманлык вообще не смеялся. Разучился смеяться.
— А слышали вы, как Сейдулла Большой покупал козу?.. Собрался, значит, Сейдулла Большой со своим старшим сыном Бегдуллой-неряхой на базар в Жана-кент. И купили они на базаре козу, вот с таким выменем! Вымя такое, что волочится по земле, роет за собой канаву. Рога у козы — как жерди, на которых держится купол юрты. Как разинет пасть, как заблеет: «ммм-эээ», дрожит вся с ног до головы. «Ммм-эээ…»- повторил Кейлимжай и затрясся как припадочный, а мальчишки хором подхватили: «Ммм-эээ!»- и тоже затряслись. — Ну вот, стало быть, купили. Ведет ее Сейдулла Большой к себе домой. А Бегдулла-неряха идет и мечтает, как она наплодит им целую отару и будет молока вдосталь. Ладно. Приводят, привязывают. Выходит им навстречу старуха. — Тут Кейлимжай подскочил и хлопнул себя ладонями по ляжкам. — «Батюшки светы… Отец! Сынок! На кой ляд вы купили козла?» Отец с сыном посмотрели, почесали затылки и махнули руками. «Пусть будет козел, был бы дойный…»
Мальчишки неуверенно переглядывались: пора или не пора смеяться?
— Эй, вы что задумались? — вскрикнул Кейлимжай и захохотал.
Тогда засмеялись и другие, каждый сообразно своему пониманию старой басни, которую слышал.
Бледное лицо Аманлыка посветлело, оживилось. Детство убогое, страшное, думал он, глядя на мальчишек. А все-таки у кого истинная воля? У сирот и бродяг, больше ни у кого. Недаром к ним тянулся Маман. Под сиротским небом ему легко дышалось.
