Молчание Шахерезады - Суман Дефне
Тот же район Ики-Чешмелик, тот же дом на улице Бюльбюль, и вот он, молодой красавец Хильми Рахми, стоит у дверей и разглядывает облака, раскрашенные закатным солнцем в розово-лиловый, а из уголка рта точно так же свисает сигарета. На ногах – сделанные критскими мастерами сапоги гармошкой по колено длиной, на кожаном поясе поверх брюк-галифе – два пистолета, на голове – новенькая баклажанового цвета феска. Прежде чем идти домой, он заглянул к цирюльнику, побрился, смазал свои русые усы маслом, натерся лимонным одеколоном…
Вдруг я заметила какое-то движение возле выходящей в сад кухонной двери. Это Гюльфидан наконец проснулась и теперь набирала воду из колодца, а сама при этом украдкой на нас поглядывала. Я выпрямила спину и подала знак принести кофе. Пусть знает, что я не какая-то там наложница, а новая хозяйка. Пять минут спустя она с ничего не выражающим лицом подала нам свежий кофе.
Совершенно не замечая искрившегося между нами, женщинами, напряжения, Хильми Рахми скрутил еще одну сигарету и обхватил ее своими белыми высохшими губами. За нашими спинами уже поднялось солнце, и в саду запахло сухой травой. И в этот момент мне почудилось, будто в беседку вошла Сюмбюль, прекрасная, какой она и была до всей этой истории с призраком; вошла и села на свободное место. Хильми Рахми, видимо, почувствовал то же самое: до этого он какое-то время сидел с сомкнутыми глазами, теперь же вдруг открыл их, взглянул на стоявший напротив нас тяжелый железный стул, покрашенный белой краской, и закашлялся. Затем встал и сказал:
– Иди переоденься. Хочу отвести тебя кое-куда.
Я непроизвольно вцепилась в ручки стула. Он наклонился, взял меня за подбородок и повернул мое лицо к себе. Мне было грустно, мне было страшно, и все же в этот момент сердце мое затрепетало. Я отвела взгляд, притворившись, что меня слепит солнце, и отвернулась к клумбе с розами.
– Прошу тебя, не бойся. Мы прогуляемся совсем недолго. Миа волта[82]. Пожалуйста, не спорь, не расстраивай меня.
Я со страхом посмотрела ему в лицо, на его несоразмерно большие уши. Что это, неужели в его потухших глазах стоят слезы?
Впервые с тех пор, как мы перебрались в этот особняк, я вышла на улицу. К тому времени дома европейцев в округе снова обзавелись жителями. На невысоких стенах сидели, точно воробьи, светловолосые мальчишки, а девочки с вплетенными в волосы белыми лентами бегали от одного дома к другому. В некоторые из домов вернулись прежние хозяева, сбежавшие во время пожара; кто-то из них два-три года пробыл на Мальте, кто-то – в самой Европе, а потом решили все начать заново на старом месте. В пустующих домах обосновались семьи офицеров.
Оказалось, что жили мы теперь совсем близко к вокзалу Айдын, который раньше между собой называли Пунтой. Идя бок о бок, мы с Хильми Рахми пересекли площадь, осененную величественными чинарами. Огонь досюда не добрался, поэтому выходившие на площадь дома из зеленоватого тесаного камня и мрамора сохранили свой прежний вид. Я облегченно выдохнула. Значит, мне не придется столкнуться лицом к лицу с тем призраком исчезнувшего города, который так напугал меня в то утро, когда мы на машине переезжали из дома на улице Бюльбюль в особняк с башней. Тогда я так сильно плакала, что Сюмбюль даже прикрыла мне глаза своими белыми руками, напоминавшими ее мужу голубок.
Хильми Рахми смотрел вокруг с изумлением, как будто это был сон наяву.
– Площадь прямо как с картинки, ден ине[83], Шахерезада? Ты только посмотри, какая ровная брусчатка, ее ведь англичане клали. Сколько бед, сколько перестрелок она повидала, а ни один камешек со своего места не выскочил. И до чего чистая-то. Ни тебе пыли, ни грязи. А после дождя так и вовсе блестит. Вот уж подлинно место как с почтовой открытки!
Миновав стоявшие экипажи, мы вошли – Хильми Рахми впереди, я следом за ним – в широкие двери вокзала. Так же, как и на площади, внутри царили порядок и спокойствие. Сквозь расположенные под потолком витражные окна проникали синие, красные, зеленые лучи и играли в висевших на стенах зеркалах; деревянные скамьи в зале ожидания в чинной тишине ожидали пассажиров. Хильми Рахми опустился на одну из них. Я села рядом. Сложила руки на коленях. Если бы не огромные круглолицые часы на стене, я бы решила, что мы не на вокзале, а в церкви.
– Как все вмиг переменилось. Это было сердце города, а теперь оно замерло. Ни звука, ни дыхания, как будто все исчезло. А ведь когда мы с Сюмбюль только-только приехали, здесь везде кипела жизнь. Разодетые прекрасные дамы, опрятные господа, дети с хитрыми блестящими глазками.
Хильми Рахми сидел в своем мятом костюме, опершись локтями на колени и спрятав лицо в ладонях. Все это напоминало мне покаяние. Говорил он шепотом, так тихо, что пришлось тоже наклониться, чтобы расслышать.
– И был здесь начальник вокзала, Янакос-эфенди. Ты бы только видела его форму! До чего нарядная. Громко он никогда не разговаривал – это он у англичан перенял. Крупный мужчина с пышными черными усами. И с такими же пышными черными бровями. Даже его мощные руки, которыми он придерживал дверь, были покрыты длинными толстыми волосками. И ростом поболее двух метров.
Подняв голову, он посмотрел на потолок, где висела хрустальная люстра, и улыбнулся, открывая ровные зубы. С перрона донесся крик проводника. Вот-вот должен был отправиться поезд на Буджу. Вокруг не было ни единого пассажира.
– Он писал стихи. Его даже напечатали в какой-то местной газете. Когда Сюмбюль об этом услышала, она невольно рассмеялась. Да что уж там, она ведь была еще совсем ребенком. А Янакос-эфенди и сам-то в это поверить не мог. Поэтому всегда носил в кармане формы сложенную вчетверо страницу из той самой газеты. Написано там было по-гречески, и мы бы ни слова не поняли, но он все равно вытащил эту страницу и показал нам. Сюмбюль-то сразу и покраснела как помидор. В первые годы она все время чего-то стеснялась и стыдилась. Но после рождения Дженгиза это прошло: попривыкла, видимо, и стала спокойнее. А потом… Боже, за что нам эти муки?
Он снова опустил голову и уставился взглядом в пол, выложенный изящной мозаикой. Белые и лиловые звезды, цветы, круги… Шепот его становился все тише.
– Я накоса-эфенди схватили и объявили военнопленным. В те дни мы всех хватали. Всех мужчин-немусульман, оставшихся в городе. Связывали им руки и прогоняли толпой через город в назидание другим. А потом их всех вели в район Дегирмендагы и расстреливали. Когда я узнал о том, что Янакоса-эфенди тоже схватили, было уже слишком поздно. А ведь он, несчастный, даже и в войне не участвовал. Все это время работал здесь на своих начальников-англичан. Так его и увели в той нарядной форме и со сложенной страницей в кармане. Да и узнай я об этом вовремя, смог бы я его спасти? Много людей тогда погибло, очень много. Некоторые умоляли пощадить, мол, не стреляйте, я не православный, я католик. А наши солдаты лишь смеялись, мол, гяур он и есть гяур, и жали на спусковой крючок. Война, Шахерезада, она не такая, как ты себе представляешь, это самый страшный кошмар, от которого человеку становится стыдно называться человеком. Да убережет Аллах от этой беды всех, даже врагов.
Тяжелые мысли о прошлом темной завесой отгородили Хильми Рахми от настоящего. Он не заметил, что меня бросило в дрожь. Кровь отлила от рук и ног. По всему телу выступили капельки пота. Я попыталась расстегнуть свою гранатового цвета накидку, которую неизвестно для чего надела в такую жару. Не получилось. Наконец я смогла протянуть руку и коснуться Хильми Рахми, прося помощи. Попробовала было встать, но ноги не держали меня, и колени не желали выпрямляться. Висевшие на стене часы бешено кружились вокруг меня, отражавшиеся от зеркал лучи смешивались с мозаичными звездами. Я уже оседала на пол, но тут, как в старом сне, меня подхватили сильные руки Хильми Рахми.
Проснулась я уже в своей комнате. И после этого я поклялась, что впредь не сделаю ни единого шага за порог этого дома.
