Мальчики - Дина Ильинична Рубина
И вот все эти часы, каждый экземпляр наособицу, каждый – как драгоценный камень в короне – ждали его в надёжно запертом на семь замков дедовском доме. И, несмотря на то что до беженцев окольными путями, блуждающими письмами, шальными открытками доходили слухи о сокрушительных бомбёжках Варшавы, сбить компас Цезаря с образа дома, в тёмном запертом нутре которого дремлют остановленные часы, было невозможно. Это было наваждением, яростной мечтой, маниакально осязаемым будущим.
Мать отмалчивалась на все разглагольствования сына о немедленном возвращении. Здесь была могила её горячо любимого мужа, к которому она ходила каждую неделю. «Здесь папа», – глухо возражала она, едва сын заводил свои нелепые разговоры. Считала, что надо просить советского гражданства, «брать то, что есть, тихо жить и помалкивать».
– Папа не здесь! – вспыхивал Цезарь. – Вспомни, что значила для него наша коллекция! Он бы мечтал вернуться домой. Уверен, сейчас он смотрит на нас, надеясь увидеть меня за своим рабочим столом в нашей мастерской.
Едва ли не каждый вечер он заводил разговор о доме, и Зельда бывала поражена, сколько мельчайших деталей, привычек в обиходе семьи сохранила его детская память.
– К тому же после войны домой вернётся Голда, – приводил сын самый последний аргумент. – Куда ж ей ещё податься?
И сердце матери сжималось в сладкой надежде.
– Ничего, ничего, Амос одолжит денег, он видит, что я надёжен, – бормотал Цезарь. – Возможно, даст мне какое-то предварительное поручение. И я его выполню! Я не подведу. Приедем, обустроимся… Возможно, что-то из коллекции придётся продать, чтобы сделать закупки деталей и вложить в дело. Главное, добраться до мастерской, сесть на папино место, начать работать! Это же Варшава… И со мной все папины инструменты. Всё будет, мама, всё у нас ещё будет. Нышт торопирен…
7
После окончания войны правительства Польши и СССР подписали соглашение о репатриации польских подданных на родину. Подданство своё полагалось доказывать, но инстанции особо не свирепствовали: скажем, сам ты учился в Киеве, но у тебя сохранились письма родителей из Ровно или из Варшавы, или, к примеру, завалялся в чемодане прихваченный в спешке школьный табель какой-нибудь гимназии в Лодзи. Вот, убедитесь, я – поляк и всей душой стремлюсь вернуться на родину.
Разрешения выдавал специально организованный комитет, для него составлялись списки, в которых немилосердно подделывались даты, названия городов и местечек, документы и родственные связи: уроженцы молдавского города Бельцы сплошь и рядом записывались уроженцами города Бэлз…
Обо всём этом Зельда по вечерам рассказывала детям, машинально напевая песенку «Майн штетелэ Бэлз» – она участвовала в составлении списков для комитета.
Но вот какое дело: многие из беженцев за годы войны обзавелись семьями, породнившись с советскими гражданами, и если в случае развода бывший супруг возражал против вывоза ребёнка, тот оставался гражданином СССР. Как всегда, политические указы оставляли за собой в судьбах людей длинный след пролитых слёз, отчаяния и подлинного горя. В то же время невесты и женихи, получившие право на выезд из Союза, мгновенно поднялись в цене. Ходили слухи о бесстыжих покупках дорогого «средства передвижения»: поговаривали, что некая семья с соседней улицы в приданое за доченькой дала двенадцать царских золотых десяток и полный стакан драгоценностей!
– Ещё бы! – возмущалась Зельда. – Их дед с бабкой здесь обитают с двадцатых годов, и свой приварок из «драгметаллов» поимели от всех сосланных сюда бедолаг: анархистов, крымских татар, турок-месхетинцев, немцев, изгнанных с Поволжья. Ясно же: люди снимали с себя последнее, чтобы детей накормить.
Она помалкивала о том, что и своё обручальное кольцо в начале здешней жизни отдала бабке того самого семейства практически ни за что, она уж и не помнила подробностей: то ли за банку сгущённого молока, то ли за полкило муки. Помалкивала она и о том, что ей уже предлагали немалый куш за сына, за Ицика: ещё бы, «чистый поляк без помарок, со всеми документами, да такой красавчик, да такой работящий парень!».
Зельда даже в шутку не передавала ему все эти соблазнительные паскудные предложения. Хотя не исключала, что он мог клюнуть на приманку, да ещё и поторговаться с той же очаровательной улыбкой, с какой он впаривал в своей «будкес» будильники лохам или пристраивал «к нужной ручке» симпатичные дамские часики. Она не исключала, что сын пошёл бы на любую аферу, чтобы сохранить в неприкосновенности семейную коллекцию.
О, мама Зельда! Ты даже вообразить не могла бы, до какого предела простирается сыновняя гибкость в достижении заветной цели – вернее, цели, которую Цезарь считал заветной в данный период жизни. Счастливица, ты не дожила до того дня, когда твой обаятельный сын, в ту пору свободный как ветер, женился на жуткой астраханской халде, шубной спекулянтке, которая ежегодно моталась для своих гешефтов в Польшу, якобы на могилу мужа, погибшего в боях за Варшаву. Эта толстенная бой-баба в мохнатом полупердине, который, как птица феникс, каждый год возрождался роскошной шубой на её могутных плечах, помимо всего прочего, была старше Цезаря лет на пятнадцать. Впрочем, его это ничуть не смутило: он щедро оплатил ей «средство передвижения» и никогда, к огорчению Катерины Федосеевны, не посягал на её целомудрие. Просто она удачно подвернулась ему в Варшаве в те дни, когда ему позарез необходимо было переместиться в широком географическом диапазоне. Он слишком хорошо просчитал, насколько быстро Интерпол найдёт его в Польше.
«Но – Астрахань?! То сом брэдне! Почему – Астрахань? При чём – Астрахань?!» – воскликнула бы мама Зельда, если б к тому времени уже лет пять не покоилась под скромным, но благородным надгробием из золотисто-коричневого мрамора, на Иерусалимском кладбище Гиват-Шауль – свободная от всех материнских мыслей и волнений. Она уже не ждала встречи с Голдой, не шила на заказ, не нянчила внуков от Златки и не переживала за сына, жизнь которого в последние годы называла «валькой дупы с кием».
И поскольку сын ничего уже не мог ей ответить, ответим мы: а почему бы и не Астрахань, если после ограбления века надо на время исчезнуть, махнув хвостом перед тем, как уйти в бескрайнюю российскую глубину?
