Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
Остановился удивленный Еремка, загляделся. Мужики же на него никакого внимания, даже не повернулся ни один. Только на руки поплевывают да копают. Чавкают лопаты, воздух секут, землю сыплют в разные стороны. И не успел опомниться Еремка, как яма-то почти готова, и вроде ровная, в четыре правильных угла. Редко видал он работу такую, разве что в кузне, но там-то народу немного нужно – сам кузнец да подмастерье, да помощник из малолеток: один тащит, другой придержит, а третий взмахнет. Здесь же было мужиков с десяток, не менее, и без всякого главного управлялись они споро и согласно – не понукал их никто, не прикрикивал, не махал палкою.
Тут пуще прежнего изумился Еремка: увидел, что из-за скарба небогатого, на поддонах дощатых от сырости сваленного, смотрят на него две женщины, по старинке, по глухой старинке одетые, с платками, туго на лбах повязанными, под подбородками стянутыми, в платьях темной тяжелой материи, с рукавами широкими, по самую пясть выпущенными. И еще один поймал взгляд, уже незнамо чей, жесткий взгляд, неприветливый. Сразу вспомнил о деле своем и о времени ни про что прозеванном, заторопился, почти побежал. Но все равно оглянулся: скрылись те женщины в стороне, а мужики уже по самую грудь стояли в яме, скоро одни картузы видны будут. Тут выскочили двое наверх, и ну разгребать набросанную землю, в два счета разровняли, легко будет бревна носить, удобно. Здесь еще раз удивился Еремка на прощание, как эти мужики разумно да без всякой команды работали, и беззвучно, словно все у них было загодя сговорено и расписано.
Только почему-то расхотелось Еремке через пустошь с той поры ходить – скажи пожалуйста, совсем полный наоборот. Отчего? Теперь-то там люди жили – не плешь, чай, болотная, незачем стало страшиться. Один раз не удержался, проскочил быстрым шагом и увидел, что домишек с полдюжины, низеньких, но чистых, аккуратных, вылезло там из-под земли в сроки скорые, словно грибы после летнего дождичка. Только были тамошние хозяева какие-то отдельные, не нашенские, к прохожим близко не выгребали, больше по задворкам своим чебутыхались, в особку стояли. Хоть и слышал Еремка, как звал там кто кого-то высоким женским голосом – по-русски звал. Откуда такой люд взялся? И сами они заговаривать ни с кем не желали, и Еремке охоты доброго утра им желать была одна маленькая чуточка.
Спустя какое малое время – тоже безо всякой надобности – вспомнил Еремка о новой слободке при отце Иннокентии, и спросил, что ж это могут быть за люди и откель появились они по нашему ближнему соседству. Поджал губы отец Иннокентий, вздохнул. Но не отругал, а спросил в ответ, слышал ли Еремка что о тех отступниках, кои прадеду нынешнего государя и святейшему московскому собору осмелились не подчиниться и книги вероучительные править не пожелали. Ах ты, поразился Еремка, так это они самые и есть, самосожженцы аспидные, беззаконного учения греховодники. Как же, учили его об них, чуть не сам отец Иннокентий и наставлял однова.
Говорил, что ни священников нет у них, ни обрядов христианских, что поразились они адовым соблазном, одних себя почитают истинными Евангелия послушателями, а остальным возглашают анафему, ни слова с православными не молвят, даже плевком не подарят. И еще – изъяснял уж один прихожанин, не помнит Еремка, из приказных ли, поповских, после трапезы воскресной: коли станет, к примеру, в кабаке, али в ряду торговом, кто сказки воровские тянуть, возвещать прилюдно непотребное о вере старой, якобы едино истинной, то сразу надобно искать околоточного, а то и наряд кликать солдатский, дабы вора с надлежащей поспешностью заарестовать и доставить в известное место, такими смутьянами ведающее. Поскольку сразу множество законов царских оный тать беспременно нарушил – среди них именное ее величества запрещение входа в город столичный первопрестольный и в нем пребывания.
Изумился Еремка – как же так? Получается видимый непорядок и противность высоким установлениям. Отчего ж до сих пор не донес никто? Ведь навроде не скрываются густобородые, пусть и сидят в своей пустоши малой, только не в ночи же вечной пребывают, а видны и прохожим, и проезжим. Да и обходы полицейские, знал Еремка, раза два в месяц каждую дорогу неспешно промеривают, проглядывают, дабы ничего по недосмотру не упустить. А уж юродивые да попы бродячие каждую тропку знают, любой малый переулочек. Что ж молчит консистория? – знал уже Еремка, главнее ее никого в Москве не имеется, тем паче по духовному делу.
Причмокнул отец Иннокентий негромко, знал и на это ответ. Оказывается, невозможное дело, вышел от нового императора обратный указ, и говорилось там, что коли ложноверцы закона человеческого не нарушают, а поперед всего – никакого злого человеческого жжения не совершают и своей анафемы посередь народа не проповедуют, то им с нынешней поры великодушно дозволяется селиться во многих городах – и в самой Первопрестольной. И, сверх того, надлежит их в моление по истинному православному обычаю не неволить. Вот здесь вовсе не понял Еремка, что ж хотел сказать отец Иннокентий? Оспорить закон государев – нельзя, только как же получается, что был один, правильный, а стал совсем другой, перевертыш? Когда ж была ошибка – надысь или ноне? Есть ли на то дело разъяснение? И еще заметил он одну вещь, да промолчал, прикусил язык. Понятное дело, почитал отец Иннокентий держателей старой веры неправославными, отлученными от церкви, но не горел взгляд его и не креп негодованием голос, когда объяснял он Еремке сию вековую – так и сказал – запутанность.
«Только, – добавил, – ты, Еремей, не нагличай, к ним с великой осторожностью подходи. У них каждого с малых лет обучают вести споры о священном. И любят они это дело, собираются вечерами, задорничают, книги старые листают. Бывал я в иные времена в далеких заволжских деревнях, слышал темные речи. Уж как кудрявы они, вместительны – крепко там соблазн спрятан, не явственно. Ох не крохами учительными можно их тенета расплести, не каждому такие знания сподручны. Ты-то даже к святым отцам пока не подступал, ведь правильно?»
«И еще вышла одна обидная оказия, скажу, не скрою, чтоб тебя ввести в опасение. Бесом каким, – тут перекрестился отец Иннокентий, – или иным другим промыслительным, то мне неведомо, образом, дано раскольникам в глотку слово едкое, жаркое, гладкое да заливистое.
