Клара Фехер - Море
Балинт, стоявший до сих пор молча у стола и перебиравший пальцами кружевную скатерть, раздраженно вскинул голову.
— Выходит, вы, мама, считаете преступной священную инквизицию, сожжение еретиков? Вы, мама, может быть, стали бы защищать перед ликом Иисуса Христа даже торгашей?
— Сын мой, тот же самый Иисус Христос учит, что надо любить своего врага и что того, кто бросит в тебя камень…
— Полно вам, мама, прекратите свои разглагольствования. Лучше скажите…
— Когда нам дадут пообедать? — перебил Гашпар.
— В два часа.
— Тогда мы сходим к Яраи.
— И я бы не возражал, если бы молодые господа ушли, — начал Марьяи, — мне хотелось бы поговорить с вами наедине.
— Ну, в чем дело?
— Изволите помнить Шпитцей из Байя. Наши старые клиенты.
— Разумеется.
— Они бежали из концентрационного лагеря и сейчас скрываются здесь, в Будапеште. На первых порах они жили у кого-то из своих знакомых, но теперь им некуда деваться. Здесь, кроме Шпитца, его шурин с женой и двумя сыновьями.
— А я чем могу им помочь?
— Городской склад сейчас все равно пуст, их можно было бы спрятать там.
— На складе? Да ведь там нет ни постелей, ничего.
— О, им не до постелей. Кто спасает свою жизнь, тот проспит и на голой земле. Речь идет всего лишь о нескольких днях… Если бы вы, сударыня, согласились и изволили дать мне ключи…
— Разумеется. И когда вы собираетесь перевести их?
— Как только стемнеет.
— Только, бога ради, будьте осмотрительны, чтобы кто-нибудь не заметил. Да и у дворника есть ключ… погодите, не просите у него, это вызовет подозрение. Лучше отдайте Шпитцам ключ и от внутренней двери красильного отделения. Пусть прячутся там и очень осторожно ходят в туалетную, только чтоб не поднимали шума и…
— Все будет в порядке, не извольте беспокоиться, — ответил Марьяи, которому уже не терпелось скорее перевести беглецов на склад и получить деньги сполна.
— А что они там будут есть, несчастные?
— Что ж, я им буду носить кое-что…
— Шестерым? Да ведь они и приготовить ничего не смогут.
— Два-три дня можно поголодать.
— Я не возражаю. Пожалуйста, вот вам ключи. Марика даст немного сала. И будьте осторожны, дорогой господин Марьяи, чтобы, боже упаси, кто-нибудь из посторонних не заподозрил.
— Все будет в порядке. Да воздаст вам за это бог, — быстро произнес Марьяи и спрятал ключи в карман.
Вернувшись домой, Марьяи еще в коридоре услышал приглушенные голоса, раздраженный спор.
— Боже мой, да они с ума сошли, — подумал он и дрожащими от волнения руками повернул ключ в замке.
Все сразу умолкли.
Беженцы стояли возле дивана, на котором сидел пятнадцатилетии?! Чаба с пунцовым лицом.
— Чтобы я больше ни слова не слышал, — сказал Шпитц мальчику, затем простер руки в сторону вошедшего Марьяи.
— Наконец-то вы пришли, наш добрый спаситель.
— Что здесь происходит? — гневно спросил Марьяи. — По всей лестнице слышно. Вы что, и на складе собираетесь так орать?
— Я же говорил, чтобы ты заставил сына замолчать, — раздраженно повернулся Шпитц к Комору.
— Будьте спокойны, он будет молчать.
Чаба Комор, глядя на пол, упрямо повторил:
— А я не согласен. Или мы возьмем с собой и Пишту, или я тоже не пойду.
— Хотел бы я видеть… ты…
Чаба передернул плечами, сунул руки в карманы и подошел к окну. Некоторое время он смотрел на серый, мокрый от дождя тротуар, затем обернулся.
— Мы обязательно должны взять его с собой, потому что рассказал Пиште, где мы будем прятаться.
— Ты с ума спятил? Злодей!
Лицо Шпитца посинело от злости. Он поднял кулаки, как бы собираясь наброситься на племянника.
— Я убью его! — вскричал Комор.
— Оставь… Ой, что ты наделал, сынок? — заплакала госпожа Комор.
— Может быть, вы и мне расскажете, что здесь происходит?
Чаба повернулся к Марьяи.
— Иштван Бенедек, шестнадцатилетний парень, мой двоюродный брат…
— Троюродный! — воскликнул Шпитц.
— Прошу вас, господин Шпитц, говорите тише.
— Простите. Он совсем вывел меня из терпения.
— И к тому же самый лучший мой друг. Если вы не спрячете его, я тоже не пойду.
— Как прикажете. Хоть всю байскую общину, — сказал Марьяи. — Вместо шести придется кормить семь. Вместо шести семеро будут там горланить, пользоваться уборной, умывальником, ходить взад и вперед. Это госпоже Кинчеш не очень-то понравится. Она и так три раза подчеркивала в разговоре со мной, чтобы вы вели себя тихо, не стучали ногами…
— Ты все равно не сумеешь дать ему знать… отсюда мы прямо перейдем на склад, — сказала сыну госпожа Комор.
— Он ждет меня внизу, у соседских ворот.
— Боже милостивый!
— Вы идите себе на склад, а я с Пиштой или умру, или выживу…
— Прибавьте еще пять тысяч, и пусть идет и тот, — согласился Марьяи.
— Но скажите, бога ради, откуда нам их взять? — сложил руки Шпитц. — Ведь мы уплатили вам пятнадцать тысяч.
— Но в них не входил дружок вашего сына. Конечно, мне все равно, он и сам может уплатить за свое содержание.
— Он не заплатит… он сирота, работал у нас в магазине мальчиком на побегушках… Ну, пускай, я уступлю ему свою порцию, — настаивал Чаба.
— Да. А сами будете подыхать с голоду, мне не хватало еще возиться с вашим трупом! Не знаю, зачем я только связался с вами. Я бедный маленький чиновник, никогда не нарушал законов, а тут — на тебе, приходите вы. Заставляете идти и упрашивать госпожу Кинчеш, носить вам продукты, еще, чего доброго, сломаете водопроводный кран, засорите сточную трубу или, не приведи господь, начнете курить при незатемненных окнах, накличете на меня нилашистов или гестапо… Вы ведете себя так, будто эго для меня какая-то блестящая сделка.
— После войны отдадим и эти пять тысяч.
— Оставьте при себе эти сказки, сударь. Моя бедная матушка, да будет ей земля пухом, работала акушеркой. Она учила меня, что человек, попав в беду, многое обещает, но, как только проходит опасность, тут же забывает об этом. Когда женщины рожают, они причитают, стонут, кричат, клянутся. Дорогая, добрая тетушка Марьяи, бог вас не забудет, помогите мне — подарю вам чудный платок, красивое шерстяное платье, принесу голову сахара, золотую цепочку… Ой-ой, помогите только… Потом родится ребенок, и нет ни цепочки, ни платка, ни дорогой тетушки Марьяи.
— Даю еще две тысячи пенге, — произнес Комор и убийственным взглядом уставился на сына. — Две тысячи пенге — и можете хоть обыскать, вывернуть карманы, не найдете у меня больше ни гроша.
Марьяи задумался.
— Ну что ж… раз он сирота. Пусть будет по-вашему.
Семнадцать тысяч пенге он спрятал в коробку из-под кофе, затем сунул ее в маленький ларец, ларец перевязал шпагатом и отнес в другую комнату. Там открыл нижний ящик комода и тщательно замаскировал свою «копилку» среди кучи старых чулок и поношенных кальсон. Потом запер и ящик комода и комнату.
— Идемте на кухню, у меня найдется немного хлеба и сала, можно будет перекусить, и, кстати, решим, как нам перебраться на склад.
Голод
Вспоминая все пережитое, Агнеш подумала, что она сошла с ума. Произошло это утром. Она отмерила дневную порцию варенья и щепотку таргони, затем улеглась на меховую подстилку и посмотрела на часы. В одиннадцать можно съесть половину. В пять часов вторую половину.
Около десяти часов утра начался воздушный налет. Обычный утренний налег: опустела улица, грозно загудели самолеты, затрещали пулеметы, закашляли зенитные орудия, послышались взрывы бомб и жалобно заскрипели окна и двери. Агнеш, помертвев от ужаса, прижималась к стене. Ей хотелось есть. Она корчилась от мучительной боли в желудке, все надеясь, что через несколько минут боль пройдет, прекратятся колики и на пару часов забудется голод.
Но спазмы от голода становились все более мучительными. Сжавшись, Агнеш ухватилась рукой за живот. В этот момент послышался резкий треск, как будто в дом ударила молния. Затем раздался страшный грохот, посыпались кирпичи, щебень, с потолка отвалился кусок штукатурки и перекрытие в этом месте стало похоже на разорванный живот тряпичной куклы. Одна из запертых дверей распахнулась. Но стекла в окнах уцелели, словно ничего не произошло.
Где-то поблизости упала бомба.
Какое-то мгновение Агнеш сидела в оцепенении. Она испуганно смотрела расширившимися зрачками на валяющиеся повсюду куски штукатурки. Затем снова ощутила голодные боли. Жжение подступало к горлу. Хотелось есть. «Еще нет и одиннадцати часов, — робко подумала она. — Придется подождать. А зачем? Чтобы и сюда попала бомба и я погибла, так вдоволь и не поев? Нет, надо ждать». Но, вопреки решению, принялась запихивать в рот прямо пригоршнями сырую таргоню, глотать варенье, причем не только то, что полагалось на этот день, но и остальной запас. Она больше не чувствовала ни вкуса, ни сытости; выпучив глаза, торопливо уничтожала все, что только попадалось под руку. Спазмы в желудке сменились тяжестью, колотьем. И, когда, кроме пустых банок и опорожненных мешочков на полу, ничего не осталось, Агнеш оцепенела от ужаса. До чего довела ее жадность! Что она натворила? Что же теперь будет?
