Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

— И чем дольше вы здесь остаетесь, — сказал С.К., — тем больше будете убеждаться, насколько он мал. Вы еще не ходили поцеловать подножие Святого Петра?

— Нет еще, монсеньор.

— Вы должны пойти, — сказал кардинал Аквавива.

Я ответил поклоном.

Аббат Гама сказал мне, выходя с ассамблеи, что я должен пойти, не откладывая, завтра.

— Вы приглянулись маркизе Г., я не сомневаюсь в этом, — сказал он.

— Сомневаюсь, потому что я никогда у нее не был.

— Вы меня удивляете. Она подзывает вас, она говорит с вами!

— Я пойду к ней вместе с вами.

— Я туда никогда не хожу.

— Но она с вами тоже говорила.

— Да, но… Вы не знаете Рим. Идите туда один. Вы должны туда пойти.

— Но она меня примет?

— Думаю, вы шутите. Речь не идет о том, чтобы о вас объявили. Вы войдете к ней, когда обе створки двери ее комнаты будут распахнуты. Вы увидите там всех тех, кто отдает ей честь.

— Она меня заметит?

— Не сомневайтесь в этом.

Назавтра я отправился в Монте Кавалло, и, прежде чем мне сказали, что я могу войти, пошел прямо в комнату, где находился папа, и он был один. Я целую святой крест на пресвятой туфле, он спрашивает меня, кто я такой, я говорю, он отвечает, что знает меня, и хвалит за то, что я имею счастье принадлежать свите столь важного кардинала.

Он спрашивает меня, как я добился того, чтобы войти в его свиту, и я рассказываю ему с наибольшей искренностью обо всем, начиная с моего приезда в Марторано. Посмеявшись над тем, что я рассказал ему об епископе, он сказал, чтобы я не старался разговаривать с ним по-тоскански и говорил на венецианском диалекте, а он отвечал бы мне так, как говорят в Болонье. Я наговорил ему так много разного, что он сказал, что я доставлю ему удовольствие всякий раз, как буду к нему приходить. Я попросил разрешения читать все запрещенные книги, и он дал мне на это благословение, говоря, что пошлет его мне в письменной форме; но он об этом забыл. Бенедикт XIV был ученый, добросердечный и очень любезный человек. Второй раз я говорил с ним на вилле Медичи. Он подозвал меня к себе и, прогуливаясь, говорил о пустяках. Его сопровождали кардинал Аннибал Альбани и венецианский посол.

Приблизился скромного вида человек, понтифик спросил его, что он хочет, человек тихо ответил, и папа, выслушав, сказал, вы правы, ступайте с Богом. Он дал ему свое благословение, человек печально отошел, и папа продолжил свою прогулку. Этот человек, — говорю я Святому Отцу, — не был доволен ответом Вашего Святейшества.

— Почему?

— Потому что, видимо, он уже обращался к Богу, прежде чем говорить с вами, и вы, как было слышно, направили его туда снова, он чувствует себя отправленным, как говорит пословица, от Ирода к Пилату.

Папа усмехнулся, и двое, находившихся с ним, — тоже, и я остался один серьезным.

— Я не могу, — говорит папа, — ничего сделать без помощи бога.

— Это правда, но этот человек знает, что Ваше Святейшество его премьер-министр; так что вы можете себе представить смущение, в котором он в пребывает в настоящее время, будучи отправлен обратно к хозяину. У него не остается другого ресурса, как подавать деньги римским нищим. За тот грош, что он им даст, они все будут просить за него бога. Они увеличат его кредит. Я полагаюсь только на Ваше Святейшество, поэтому прошу вас облегчить мне эту жару, опаляющую мне глаза, и мешающую мне есть постное.

— Ешьте скоромное.

— Пресвятой отец. Ваше благословение.

Он мне дает его, говоря, что он не освобождает меня от постов. В тот же вечер я услышал на ассамблее кардинала изложение всего диалога между папой и мной. После этого все захотели со мной разговаривать. Я был польщен тем, что кардиналу Аквавива это было приятно, и он тщетно это скрывал.

Я не пренебрег мнением аббата Гама. Я отправился к г-же Г. в общее для всех время. Я увидел ее, я увидел ее кардинала и много других аббатов; но я думал, что остался незамеченным, потому что мадам не удостоила меня взглядом, и никто не сказал мне ни слова. Через полчаса я ушел. Через пять-шесть дней после этого она сказала мне в благородной и изящной манере, что видела меня в своей приемной.

— Я не знал, что имел счастье быть замеченным мадам.

— О! Я замечаю все. Мне сказали, что вы умны.

— Если те, кто это сказал вам, мадам, в этом понимают, вы сообщаете мне хорошую новость.

— Да, они в этом разбираются.

— Но если они никогда со мной не говорили, они не могли этого заметить.

— Это так. Приходите ко мне.

У нас составится кружок. Кардинал С.К. сказал мне, что когда мадам говорила со мной по-французски, хорошо или плохо, но я должен был ответить на том же языке. Политик Гэна сказал мне, между прочим, что мой стиль слишком резок, и при длинных фразах я утомляю.

Выучившись в достаточной мере французскому, я больше не брал уроков. Только упражнение должно было дать мне знание языка. Я заходил к донне Лукреции несколько раз по утрам и ходил вечером к отцу Жоржи. Он знал о моей поездке в Фраскати и не находил оснований для нарекания.

Через два дня после своего рода приказа посещать ее, отданного мне маркизой, я вошел в ее зал. Заметив сразу меня, она послала мне улыбку, которую я счел долгом вернуть вместе с реверансом, но это все. Через четверть часа она села играть, и я пошел обедать. Она была хороша и влиятельна в Риме, но я не мог заставить себя перед ней пресмыкаться.

К концу ноября жених донны Анжелики пришел ко мне вместе с адвокатом, чтобы пригласить провести день и ночь у него в доме в Тиволи, в той же компании, которую я принимал во Фраскати, и я с удовольствием согласился, потому что со дня святой Урсулы ни разу не улучил момента побыть наедине с донной Лукрецией. Я обещал быть у донны Сесилии в своем экипаже на рассвете указанного дня. Надо было выехать очень рано, потому что Тиволи находится в шестнадцати милях от Рима, и потому, что для осмотра большого количества тамошних достопримечательностей требовалось много времени. Чтобы остаться на ночь, я попросил разрешения у самого кардинала, который, выслушав, с кем я еду, ответил, что я прекрасно делаю, воспользовавшись возможностью осмотреть чудеса этого известного места в прекрасной компании.

В назначенный час я оказался у дверей донны Сесилии, в том же «визави», запряженном четверкой лошадей, и, как всегда, он оказался в моем распоряжении. Эта любезная вдова, несмотря на чистоту своих нравов, оказалась очень полезна для моих любовных отношений с ее дочерью. Вся семья расположилась в шестиместном фаэтоне, нанятом доном Франческо. В половине восьмого мы сделали остановку в маленьком доме, где дон Франческо организовал элегантный завтрак, который должен был возместить нам отсутствие обеда. В Тиволи мы прибывали только к ужину. Таким образом, после плотного завтрака, мы вернулись к нашим экипажам, и прибыли к его дому только в десять часов. У меня на пальце было кольцо, данное мне донной Лукрецией, увеличенное под размер моего пальца. Я отдал переделать лицевую сторону кольца, где виднелось лишь эмалевое поле с кадуцеем, обвитым одной змеей. Он виднелся между двумя греческими буквами Альфа и Омега. Это кольцо служило предметом обсуждения во время завтрака, пока не заметили, что на реверсе были те же камни, что составляли кольцо донны Лукреции. Адвокат и дон Франческо старались объяснить иероглиф, что очень развлекало донну Лукрецию, знавшую все. Проведя полчаса в осмотре дома дона Франческо, который был настоящей жемчужиной, мы отправились все вместе, чтобы провести шесть часов в экскурсии по древностям Тиволи.

Пока Донна Лукреция что-то говорила дону Франческо, я шепнул донне Анжелике, что, когда она будет хозяйкой этого дома, я буду приезжать в сезон, чтобы провести несколько дней вместе с ней.

— Во-первых, сударь, когда я буду здесь хозяйкой, первым человеком, перед которым я закрою дверь, будете вы.

— Благодарю вас, мадемуазель, что вы меня предупредили.

Забавно, что я принял эту выходку за очень красивое и очень ясное объяснение в любви. Я застыл как камень. Донна Лукреция, встряхнув меня, спросила, что мне сказала ее сестра. Когда она это услышала, она сказала мне серьезно, что после ее отъезда, я должен сделать все, чтобы заставить ее загладить свою ошибку. Она мне жаловалась, сказала она, что должна тебе отомстить.

Дон Франческо, указав мне на небольшую комнату с видом на оранжерею, сказал, что я там буду спать. Донна Лукреция притворилась, что этого не слышит. Принужденные вместе со всеми отправиться рассматривать красоты Тиволи, мы не могли надеяться найти днем возможность остаться наедине. Мы провели вместе шесть часов, любуясь и восхищаясь, но я почти ничего не видел. Если читателю любопытно узнать что-то о Тиволи, не побывав там, он может почитать Кампаньяни. Я узнал Тиволи только двадцать восемь лет спустя. К вечеру мы вернулись в дом, усталые и умирающие от голода. Час отдыха перед тем, как сесть за стол, два часа за столом, изысканная кухня и отличное вино Тиволи восстановили нас так, что нам потребовались только кровати для сна, либо для праздника любви. Никто не хотел спать в одиночестве. Лукреция говорит, что она будет спать с Анжеликой в комнате, выходящей на оранжерею, в которой ее муж будет спать с аббатом, а ее младшая сестра со своей матерью. Такой план всех устроил. Дон Франческо взял свечу, отвел меня в кабинет, где я расположился, показал мне, как я мог бы запереться, а затем пожелал спокойной ночи. Этот кабинет был смежным с комнатой, где должны были спать две сестры. Анжелика не обратила внимания на тот факт, что я был ее соседом. Пять минут спустя я увидел их, через замочную скважину, входящими в сопровождении дона Франческо, который зажег им ночную лампу и оставил их. Запершись, они присели на канапэ, и я увидел, что они раздеваются. Лукреция, зная, что я ее слышу, сказала сестре, чтобы та легла в постель со стороны окна. Вот дева, не зная, что ее видят, снимает свою рубашку и проходит этакой импозантной фигурой на другую сторону комнаты. Лукреция, прикрутив ночник, гасит свечи и тоже ложится. Счастливые моменты, которые я не надеюсь больше пережить, но дорогое воспоминание о которых может заставить меня потерять только смерть. Думаю, что никогда я не раздевался быстрее. Я открываю дверь и падаю в объятия Лукреции, которая говорит своей сестре: — Это мой ангел, заткнись и спи. Она ничего больше не могла сказать, потому что наши склеившиеся рты больше не были ни органами речи, ни каналами дыхания. Став единым существом в одно мгновение, мы были не в силах сдерживать ни на минуту наше первое желание; оно достигло своего предела без всякого шума поцелуев и без каких-либо движений с нашей стороны. Жестокий огонь, охвативший нас, вдохновил нас; он бы нас сжег, если бы мы попытались ему воспротивиться. После небольшой передышки, молчаливые, серьезные и спокойные, гениальные министры нашей любви, дорожа огнем, который зажегся в наших жилах, мы осушаем наши поля, залитые слишком обильным наводнением, произошедшим в первое извержение. Мы расплачиваемся за это священное служение тонким бельем, взаимно, благоговейно и соблюдая религиозное молчание. После этого очищения, мы отдаем дань нашими поцелуями всем частям тела, подвергнувшимся наводнению. Затем дело стало за мной, чтобы пригласить мою прекрасную воительницу начать конфликт, тактику которого может знать только амур, сражение, которое, очаровывая все наши чувства, не может иметь иного греха, кроме слишком раннего окончания, но Я преуспел в искусстве затягивания. В конце Морфей, овладев нашими чувствами, погружает нас в нежную смерть, до того момента, когда свет зари являет в наших едва открытых глазах неиссякаемый источник новых желаний. Мы отдаемся им, но чтобы их разрушить. Прекрасное разрушение, которому мы можем предаться, лишь снова их убивая.