Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2
Тут же проснулась женщина с сумочкой. Да, она тоже слышала, что там творится, в этой России. Ее муж воевал в Порт-Артуре, был ранен, но она никогда не желала русским зла. Все, что происходит, очень печально. Она слышала, что русский император расстрелян вместе со своей семьей, это так? И там были дети… Дети тоже расстреляны? Какой ужас. В тяжелое время мы живем, даже облака стали плыть как-то по-другому!
Отец Кирилл смотрел в темноту. Пробегали огоньки окон, вспыхивали станции. Машка спала, положив голову на линялый тряпичный живот куклы…
До Петрограда они добрались тогда из-за Машкиной болезни только в середине февраля, перед самыми волнениями. Забастовки, толпы, желтое небо. Мышиная тишина в Синоде; в Миссионерском комитете — никакой ожидавшейся беседы, одна формальность. Все разговоры о войне, очередях, «вильгельмовщине». Остановились с Машкой у Петровых-Водкиных, на 18-й линии. Кузьма принял их тепло; жена его, Маргарита, Мара, полубельгийка-полусербка, взяла под покровительство Машу; своих детей у них не было. Кузьма очень изменился, и внешне, и в живописи; стрижен коротко, усы; жалобы, не может сосредоточиться. «Нигде теперь невесело на земле, одну молитву надо твердить: поскорее бы образумились люди, так все вверх ногами скакать пошло» и т. д. Показывал картины, понравилась кормящая мать в красной косынке на фоне синих избушек, а вот «На линии огня», с травкой и иконописными солдатиками, не понравилась, но промолчал. Вспомнили Мутку: Кузьма сказал, что видел ее после ее кончины во сне, будто она сидит, а он зовет ее в Питер, участвовать в выставках и художественной жизни. Отец Кирилл подумал об «автоматическом» письме и снова промолчал, только потрепал Машку по стриженой голове.
Оставалось важное дело — выполнить вторую просьбу Кондратьича. С каждым днем, глядя на то, что делается в Питере, отец Кирилл все более овладевался этой просьбой, шепот Кондратьича засел занозой в мозговом мясе. «…Чтобы ни в коем случае не отрекался… Скажите ему, чтобы ни в коем случае не отрекался от власти!». Государь с цесаревичем находился в Пскове, в ставке; связей, чтобы добиться аудиенции, у отца Кирилла не было. Переговорив с Кузьмой, оставил у него с Марой хмурую Машку и направился в Псков, надеясь, что какое-то чудо все же позволит попасть к государю.
И чудо случилось. Но какое… Отец Кирилл прибыл в Псков как раз в начало революции. Ставка была парализована, попасть к государю оказалось как-то даже слишком легко, все решилось одной запиской.
Царский поезд стоял под паром на вокзале, восемь синих вагонов, присыпанных снегом. Чуть желтые окна, гербы и вензеля в сосульках. В первом вагоне сидели солдаты и пахло махоркой, во втором была кухня и готовили как ни в чем не бывало еду. Третий был обит бархатным штофом, в углу белело зубатыми клавишами пианино. Навстречу отцу Кириллу вышел невысокий, очень усталый человек с бородкой.
Разговор происходил в следующем вагоне, где был рабочий кабинет государя. Бывшего государя, как выяснилось. На диване сидел красивый подросток с серым, умным взглядом. Молчал, слушал — как и его отец. Отец Кирилл говорил вначале скованно; заметив у своих необычных собеседников интерес, оживился. Пересказал историю Кондратьича, услышанную на исповеди (тот сам просил «сообщить государю»), рассказал, что знал, о Вифлеемской звезде, под конец, снизив голос, передал «…чтобы ни в коем случае не подписывал манифест об отречении». Государь, глядя на него все теми же усталыми глазами, поблагодарил за рассказ. Сказал, что знал об этой истории, что над династией висело что-то вроде семейного («домашнего») проклятья. «Но я полагал…» Что «полагал», не договорил. «Если бы только Алексей был здоров… Но теперь все позади. И я, и мой сын отреклись от престола. Ради России. И вы не представляете, какое облегчение…» «Что же теперь?» — вырвалось у отца Кирилла. «Думаю, они оставят нам Ливадию, — сказал государь. — Поселимся там. Будем с Алексеем возделывать сад. Там у нас замечательный итальянский садик, правда, Алеша?»
Цесаревич улыбнулся.
Аудиенция была исчерпана. Отец Кирилл достал было бархатный футляр, чтобы вручить цесаревичу, но государь остановил его: «В этом нет необходимости. Лучше по-простому благословите. Мы всецело доверяем себя провидению… Тем более, как вы сами признали, влияние этих частиц Вифлеемской звезды пока не изучено и они способны притягивать к себе не только добро…» Отец Кирилл сжал футляр в ладони. Появился какой-то генерал, государь начал разговаривать с ним.
Отец Кирилл вышел; в вагоне был наскоро сервирован завтрак. Вышел генерал, опустился рядом, протер платком глянцевый лоб: «Все предали… Все!» Отец Кирилл глядел в тонкую чашку, где чернел ароматный кофе, пить который не хотелось. «Не было еще государя среди Романовых, — сказал генерал, — который бы так любил Россию… И не было государя, который своей любовью наделал бы ей столько вреда…» Отец Кирилл молчал; в окне вагона темнело утро. Сквозь ледяные цветы на стекле было видно, как ходит часовой. Отец Кирилл выпил кофе, прожевал что-то и поднялся. Дверь в кабинет государя приоткрылась, было видно, как он и наследник склонились над патефоном, что-то обсуждая. Зашелестела музыка.
«Простите вы, холмы, поля родные, приютно-мирный, ясный дол, прости… С Иоанной вам уж боле не видаться, навек она вам говорит: прости!»
Отец Кирилл шел по вагонам.
Пятна слабого освещения наплывали на его лицо, обтекали голову и гасли на спине.
«Ты, сладостный долины голос, эхо, так часто здесь игравшее со мной, прохладный грот, поток мой быстротечный, иду от вас и не приду к вам вечно…»
Он вышел. Холод вонзился в него со всех сторон; острый запах мазута и дыма, ледяное солнце над дебаркадером.
Камбара — Токио, 11 мая 1919 года
Поезд несся среди холмов, утренние лучи загорались на рельсах. За ночь пространство промыло дождем, все оно блестело и пахло. Дорога чуть свернула, солнце ударило в купе третьего класса и вспыхнуло на очках русского священника, который забыл снять их на ночь, а может, не захотел.
Отец Кирилл открыл глаза.
Машка уже не спала и что-то жевала, успели угостить. Ночью женщина с сумочкой сошла в Фукурои. Молодой человек на своем месте читал газету. Газета была свежей — на станции, наверное, сбегал — и вкусно пахла.
— Массугу Фудзжи-сан десу[57], — предупредил и снова — в газету.
Он помнил этот запах с детства, это был запах отца, которого он всегда помнил с газетой. Отец читает газету. Отец бросает прочитанную газету на стол. Отец, засыпая, роняет газету на пол. Сам отец Кирилл газет почти не читал, но в ту петроградскую весну он ненадолго приохотился к ним, покупал, пробегал глазами, бросал небрежно на стол, ронял при засыпании. Волна «политики» накрыла и его. Отъезд в Японию все откладывался, Синод бурлил; несмотря на призывы пригрозить мятежникам отлучением от святых таинств, никаких угроз не последовало, напротив, уже через три дня после отречения Синод рассылал телеграммы с указанием возносить моление «о благоверном Временном правительстве» (царя вычеркнуть); из зала заседаний выволакивали царское кресло; несли его, пыхтя, новый обер-прокурор от «благоверного правительства» князь Львов и первоприсутствующий митрополит Владимир. Из-за всей этой карусели нужные отцу Кириллу документы никак не подписывались.
В Петрограде, среди всей революционной фантасмагории, произошла одна встреча. Возле Мраморного дворца отец Кирилл едва не налетел на высокую фигуру. «Ваше императорское…» — начал было, но осекся. Великий князь улыбнулся, как показалось отцу Кириллу, не без горечи: «Гражданин Романов. Просто гражданин Николай Романов… Вот, разглядываю бывшее родовое гнездо. Внутрь не пускают. Новые времена, новые хозяева. Что ж, я ни о чем не жалею…» Была оттепель, они дошли в разговорах до Инженерного замка. Да, бывший великий князь встретил свержение своей династии с восторгом. Направил поздравительную телеграмму «Сашеньке» Керенскому, которого знал еще ташкентским гимназистом. Телеграмму напечатали газеты. Отец Кирилл кивнул: видел… Еще читал, что бывший князь разгуливает по Ташкенту с красным бантом и охотно участвует в митингах. Ему разрешили покинуть Ташкент; «гражданин Романов» тут же помчался в Питер, где не был почти полвека… Снова горькая складка — или показалось? «Все изменилось. — Князь глядит в ноздреватое небо над Инженерным замком. — Все очень изменилось». Отец Кирилл кивает; банальные фразы были неизбежны в те дни и произносились даже самыми изысканными людьми. Сам он тоже не был в этом городе лет десять и не узнает ничего, каково же князю… «Воздух стал другим. Воздух полон страшными переменами». «Князь воздушный», — вспоминает вслух отец Кирилл, и собеседник смотрит на него долго и неспокойно. «А „Гамлета“ я все-таки поставлю, революционного», — говорит князь… простите, бывший князь. Напоследок сообщает, что хочет вернуться в Ташкент. В оттаявшей воде канала крякали утки, солнце то выходило, то пропадало.
