Елена Хаецкая - Мишель
— Это правда, Лермонтов? — Пален повернулся к Юрию.
— Правда… — сказал Лермонтов, мысленно представляя себе среди звезд бабушку.
Елизавета Алексеевна не хотела, чтобы Юрий выходил в отставку. Не сейчас. Что за новость, в самом деле! Как это — он уйдет; а как же Владимиры, Станиславы? Как же красные ленточки на штатском сюртуке? И что за радость именоваться пехотным поручиком в отставке — можно подумать, неудачника Юрия Петровича Лермонтова в роду мало, другой понадобился! Конечно, насчет опасности боевых действий бабушка немало думала сама с собой — но неведомым путем всегда знала: Юрочку отмолит, выпросит, незримыми руками Ангелов и Заступницы из любого боя вынесет… Покуда Мишель жив-здоров, с Юрием тоже ничего не случится. В это Елизавета Алексеевна верила крепко.
Где-то далеко, под пышно рассыпанными звездами, хрупкий, как кукла, корнет Глебов негромко произносил какие-то слова, и являлись в темноте картины: налетающие горцы, дергающиеся по предательской черной земле сани, а после все исчезало под мешком, наброшенным на голову…
— Всегда с оружием ездил, а тут… и прута в руке не оказалось, чтобы защититься, — довершил он.
— А сбежал-то ты как? Как сбежал? — приставал Левушка.
— За меня деньги назначили, так что через месяц попросту явились какие-то другие кунаки — и выкрали…
— Странно, что такая история имела успех у петербургских дам, — заметил Юрий, не поднимая головы.
— Ну, дамам я, возможно, немного по-другому излагал… с подробностями…
Посмеялись немного.
Левушка Пушкин предложил распить первую бутылку, и пока Пален зубами вытаскивал пробку, привязался к Юрию:
— Ты, Маешка, штабной, — а вы, штабные, убийственно прожорливы, так что есть план выпустить вас на чеченские поля, вместо саранчи, дабы вы произвели там опустошение.
— Где ты слышал такой план? — осведомился Юрий.
— Казаки говорят…
— Правда, Лермонтов, — вмешался Пален, — для чего ты перешел в штаб?
Юрий сморщился:
— Очень интересное занятие — командовать взводом мушкетеров… Данзас, конечно, командир хороший, душевный и сердечный, — ты, Лев, его, должно быть, лучше моего знаешь…
Лев, с набитым ртом, кивнул и принял важный вид.
— А! — Юрий махнул рукой и, уронив ее, стукнул кулаком по земле. — Каждый день одно и то же. Пехотный взвод! Застрелите меня! Из мушкета!
Опять засмеялись.
Пален отложил альбом.
— Покуда я вас тут для потомства запечатлеваю, вы все выпьете и сожрете… Особенно которые штабные…
— А меня почему-то стал настораживать наш часовой, — задумчиво произнес Левушка.
Лермонтов приподнялся, глянул в сторону дозорного казака.
— А что с ним не так?
— Какой-то у него тревожный вид.
— Ну вот как ты, Лев, отсюда видишь — какой у него вид? Стоит себе, чурбан чурбаном, есть-пить не просит. Обычный часовой, жертва судьбы. Налейте мне еще.
Часовой действительно приобрел подозрительную осанку: он чуть наклонился на сторону, вглядываясь в ночную тьму, и выставил руку с ружьем, как бы готовый выстрелить в любое мгновение. Так продержался он еще некоторое время, а затем повалился.
Глебов подскочил от неожиданности: катастрофа с казаком случилась у него на глазах.
— Фу-ты, напугался! — выдохнул он. И посмотрел на Юрия с комической укоризной.
— А, попались! — возликовал Юрий. — Ну, кто еще испуган?
Он обвел взглядом своих товарищей. Один из денщиков выпучил глаза, другой поспешно зарылся лицом в корзину — как бы выискивая, что там еще затерялось на дне.
Пален засмеялся:
— Итак, наш единственный часовой пал.
— Упал — сказать вернее, — поправил Юрий. — Каюсь. Плохо укрепил его, каналью.
— Из чего состоял покойный? — строго осведомился Лев Пушкин.
— Докладываю вашему благородию, — жалобным тоном откликнулся Юрий. — Покойный состоял из двух скрещенных палок, одной старой бурки и одной старой шапки… Погоди, я нарисую. Он заслуживает памяти человеческой — отменный был храбрец. Пален, дай альбом.
Выхватив альбом, Юрий принялся быстро чертить: в свете костра явился на листе казак с преужасными усами и гигантской бородой; его маленькие глаза были с натугой вытаращены, рот в бороде открыт в форме буквы «О», точно у рыбы. Шапка нахлобучена на брови, плечи вздернуты.
— Вот, приблизительно так… — скромно сказал Юрий, отодвигая альбом.
Отчего в ту ночь все казалось особенно смешным? Никогда, даже во времена «маркиза де Глупиньона», они так не смеялись…
* * *— Неужто ничего глупее вы сочинить не сумели? — тихо, с хорошо скрываемой — и столь же хорошо ощутимой — яростью, проговорил князь Васильчиков. Он обращался к Николаю Мартынову.
Тот слушал поначалу молча. Не столько даже слушал, сколько подбирал в уме подходящие выражения, чтобы «достойно ответить». Наконец вскинул голову.
— Он знал, — сказал Мартынов. — Ему все было достоверно известно. И про ружья, и про то, что я находился на этом участке…
— Вы не должны были выходить в отставку, — холодно резал Васильчиков. — Своим поступком вы подтвердили все его подозрения, включая наихудшие.
— У меня множество оснований было выйти в отставку! — Мартынов очень постарался рассердиться, и это у него отчасти получилось. — Моя семья — мать, сестры во мне нуждаются. Обстоятельства требуют моего присутствия дома… А для таких, как Лермонтов, у меня наготове версия шутовская. Этому он охотнее поверит и не станет докапываться до правды.
Васильчиков высоко задрал брови. Весь его вид говорил против «шутовских версий». Князь Александр Илларионович не любил шутов, вообще — был серьезен и временами глубоко увлекался идеей составить схему общих государственных перемен для обновления и улучшения России в пользу славянской ее составляющей. Он даже начинал — перечислял на бумаге несколько пунктов, но потом как-то все забрасывалось. Требовалось время, чтобы набраться опыта. Однако явные дураки раздражали Васильчикова всегда.
— Один другого стоит, — проговорил он. — Какой еще шутовской вариант?
— Лермонтову, если спросит, я скажу, что вышел в отставку потому, что мне мундир нашего полка не нравился, — сказал Мартынов.
Васильчиков подумал немного.
— Да, у Лермонтова это может и пойти, — согласился он неожиданно. И глянул на Мартынова с одобрением: не ожидал от дурака подобной сообразительности!
Мартынов покраснел. Ему и приятно было одобрение князя, и чуть досадно: почему это Васильчиков так легко взял над ним верх?
Александр Илларионович сказал:
— Но в любом случае Лермонтов должен погибнуть. Он сейчас на самых опасных участках — не может быть, чтобы его не зацепили чеченцы. А вот если этого не случится… Тогда уж и не знаю, как нам быть.
— «Нам»? Вы разве тоже принимаете участие?
Васильчиков вздохнул почти с сожалением:
— Я должен проследить за тем, чтобы во время ревизии, производимой бароном Ганом, в комиссии коего я имею удовольствие состоять, не всплыли лишние обстоятельства. А Лермонтов мало что герой — он болтун и может, сам не думая, наговорить ненужных вещей. Учитывая его шашни с Дороховым…
— Я думал, они враги, — неуверенно проговорил Мартынов.
Решение об отставке он принял внезапно, ни с кем не посоветовавшись, и теперь ему казалось, что почва постепенно уходит у него из-под ног. Васильчиков определенно вил из него веревки. Предложение пропустить чеченцев с «отбитыми» у русских ружьями Мартынов получал от одного «серого человека», фамилию которого не знал. Ему обещали безопасность и продвижение по службе. Продвинули до майора — чин был получен уже при отставке. Несколько раз такие дела сходили Мартынову с рук. Потом он наткнулся на Дорохова.
Руфин слыл человеком недалеким. Он не должен был догадаться. Лермонтов также не отличался большим умом. Князь Васильчиков все рассчитал по схеме, однако упустил важную вещь, которая в схему не укладывалась: и Руфин, и Юрий обладали звериной интуицией, совершенно животным чутьем на опасность. Не имея возможности что-то доказать или объяснить, они безошибочно поворачивались в ту сторону, где притаилась засада. Даже если эта засада была сделана безупречно. Даже если в том месте — согласно всем теориям, картам и выкладкам — никогда в жизни не могло быть никакой засады. Они попросту знали — и все.
Васильчиков сказал Мартынову:
— Оставайтесь пока на Кавказе. Съездите в Пятигорск, подлечитесь. Поухаживайте за какими-нибудь барышнями. Когда понадобится, я скажу вам, что делать.
У него была назначена вторая встреча — с Беляевым.
«Серый человек» ждал его, обложившись бумагами, очень озабоченный и занятой. Документы для комиссии были подготовлены. Обсуждалась возможная реорганизация края, для молодого Васильчикова — широчайшее поле деятельности, дабы изучить проблему и начать на практике разбираться в составлении схем и графиков. В дальнейшем Васильчиков хотел стать видным деятелем российской внутренней политики, реформатором. Беляев всячески ему в этом содействовал, объяснял и показывал.
