Елена Хаецкая - Мишель

Елена Хаецкая

Мишель

Часть первая

Глава первая

ГРОЗА

Гроза уползала, напоследок ворча; дождь уже не накрапывал, но лишь изредка срывался с веток, усугубляя вкрадчивыми падениями капель наступившую тишину; властный розовый свет разливался над горами и неожиданно отразился от грани темно-зеленой рюмки, забытой со вчера на подоконнике. День заканчивался.

Пятигорский комендант Василий Иванович Ильяшенков, уже в халате, удобно расположился в креслах, намереваясь насладиться остатком дня в обществе маленькой трубки и ленивой старой собаки, никакими достоинствами, кроме выслуги лет, не обладавшей, как вдруг неприятная возня у прихожей заставила его немного изменить свое прежнее настроение.

Ильяшенков потянулся было уже к звонку, но надобность о чем-либо вопрошать отпала сама собою: дверь открылась, и на пороге, отталкивая казака здоровой рукой, показался неурочный посетитель, корнет Глебов. Он был застегнут на все пуговицы, прям и строг, однако Василий Иванович с удивлением отметил про себя, что волосы его совершенно мокрые. «Должно быть, под дождем гулять изволил, — подумал Ильяшенков, сердясь. — Так-то господа раненые офицеры поправляют свое здоровье».

Добрая половина находящихся на излечении вовсе не нуждалась ни в каком поправлении здоровья — ни в серных ваннах, ни в питии целебных вод. Они сваливались на Ильяшенкова по дороге в свои отряды и начинали вымогать разрешение подольше задержаться в веселом Пятигорске. Василий Иванович пытался выслать их на место служения, но к услугам господ офицеров всегда был доктор Ребров, который не отказывался давать им свидетельства о болезни. Таковые страдальцы укладывались дня на два в госпиталь, после чего отправлялись к себе на съемную квартиру — поскольку в госпитале никогда не хватало места. И вскоре их уже видели фланирующими по Пятигорскому бульвару…

Но корнет Глебов действительно был серьезно ранен около года назад и даже и теперь плохо действовал левой рукой.

Ильяшенков проговорил:

— Вы, Михаил Павлович, дурно выглядите. Сядьте, я велю чаю.

Глебов остался стоять. Его лицо, маленькое, большеглазое, словно у куколки, вдруг старчески сморщилось.

Ильяшенков прогневался окончательно.

— Да сядьте же! — прикрикнул он.

Как надломленный, корнет опустился на стул. Собака ткнулась на пробу носом в его ладонь, однако затем сразу утратила к нему всякую симпатию и отвернулась.

Ильяшенков, крупный, круглолицый, с несмываемым густым загаром, взирал на хрупкого, точно девочка, корнета и всем своим существом ощущал, как темнеет в комнатах. Мрак расползался по всей квартире, начиная с того места, где находился Глебов. Тьма загустевала, становилась вязкой, и только беспечная зеленая рюмка на окне все пыталась светиться; но в конце концов погасла и она.

Глебов решился, встал.

— Господин полковник… — начал он сиплым, нехорошим голосом. Чуть кашлянул и продолжил: — Имею доложить, что сегодня, в шесть с половиной часов пополудни… — Он вздохнул, словно перешагивая через высокое препятствие, и натужно вытолкнул последние слова: — Отставной майор Мартынов имел дуэль с поручиком Тенгинского полка Лермонтовым…

Затем снова опустился на стул и уставился в стену, мимо Ильяшенкова.

Василий Иванович почернел.

— Дуэль?.. Стрелялись?.. — И закричал: — Под арест! Обоих! И вас — тоже!.. Кто еще? Всех!

Слезы брызнули из его глаз. Ильяшенков даже не заметил этого. Вскочил. Поднялся и Глебов. Ильяшенков вдруг заметил, что ему трудно стоять.

— Что же вы натворили… Миша, — сказал ему Василий Иванович тихо.

Он и сам не мог бы объяснить, почему вдруг назвал Глебова вот так, по имени. Корнет, точно придушенный задраенными пуговицами, сделался так мал и жалок, что у коменданта невольно сорвалось.

Глебов подумал, без всякого чувства глядя на подрагивающие, потемневшие, с крохотными лиловыми прожилочками щеки огорченного Ильяшенкова: «Малоросс… С заслугами, пузатый… Арбузы любит…»

Ильяшенков спросил, поуспокоившись:

— Он… жив? Лермонтов?

— Когда я уезжал, был еще жив…

— Под арест его! — снова закричал Ильяшенков с видимым облегчением. — Сразу на гауптвахту! За ним отправились? Кто распорядился? Сделано?

Глебов молча кивнул.

Василий Иванович протянул руку и позвонил. Явился казак.

— Чаю, — велел Василий Иванович. И прибавил машинально: — Смотри, каналья, сахару не пожалей!

— Как можно-с, — фыркнул казак и исчез.

Обычный диалог, повторяющийся всякий раз, когда Ильяшенков требовал чаю, немного успокоил Василия Ивановича: не все, стало быть, с этой дуэлью полетело вверх копыльями, кое-что сохранилось и в первобытном виде. Но затем он вновь обратил взоры к застывшему Глебову, и опять ему сделалось нехорошо.

— Кто были секунданты? — спросил Ильяшенков, почему-то чувствуя страшную неловкость.

— Я, — сказал Глебов.

— Вы один?

— Именно.

— И других свидетелей при том не было?

— Нет, — сказал Глебов, морщась. — Я один.

— Хотите меня уверить, что и господин Столыпин в этом деле никак не участвовал?

Алексей Аркадьевич Столыпин, давний друг и близкий родственник Лермонтова, прибыл вместе с Мишелем в Пятигорск и вместе с ним же и поселился. Вопрос коменданта был более чем закономерен: вряд ли господин Столыпин оставался в стороне, когда Мишель взялся за дуэльный пистолет.

Глебов сказал, очевидно страдая:

— Чего вы от меня добиваетесь, ваше высокоблагородие? Капитан Столыпин достаточно замешан в разных других историях; к чему еще лишняя? Говорю вам, я один был свидетелем у обоих и видел, как отставной майор Мартынов стрелял в поручика Лермонтова…

— И не донесли об их намерении?

— Не донес.

Добрейший Василий Иванович посмотрел Глебову прямо в глаза — и лучше бы он не делал этого, потому что как-то особенно нехорошо стало на сердце у полковника, тяжкая тень опустилась на душу.

— Не донесли… не остановили, не уберегли… — почти машинально добавил Василий Иванович, сразу же пожалев о сказанном.

К счастью, в ту же минуту, уничтожая неловкость, вернулся казак, с ним прибыл чай. Глебов взял чашку, сел обратно на свой стул, поставил блюдце на сдвинутые костлявые колени.

— Сядьте к столу, — строгим тоном приказал Ильяшенков.

Глебов встал, чтобы пересесть, блюдце разбилось.

— Вы арестованы, Михаил Павлович, — проговорил Ильяшенков. — Извольте ждать в приемной. Вас отведут.

Глебов криво повел плечом и стоя проглотил чай, точно водку. Потом поставил чашку на стол и вышел из комнаты.

Отставной майор Мартынов возвращался с места дуэли вместе с князем Васильчиковым. Гроза рокотала у них за спиной, постепенно растворяясь в небе, и время от времени посылала дальние, слабые молнии. Был восьмой час вечера.

Неожиданно Мартынов остановил коня и неловко завертелся в седле, пытаясь повернуть животное и поехать в обратном направлении.

Остановился и Васильчиков, красиво откинувшись в седле, приблизился к своему товарищу.

— Куда вы?

— Назад, — сказал Мартынов. По его бледному лицу стекала вода, такая прозрачная и неживая, что и само лицо казалось под нею мертвым. — Туда…

— Для чего? — спросил Васильчиков строго.

Мартынов вдруг быстро повел полными дрожащих слез глазами из стороны в сторону:

— Я там… черкеску забыл.

— Что, правда забыли? — нахмурился Васильчиков.

Мартынов с покаянным видом кивнул.

— Где? Там?

— Возле… тела… — сказал Мартынов.

— Плохо, — проговорил Васильчиков, оглядывая темные небеса. — Однако за ней вы сейчас не поедете. Отправляйтесь домой.

— Но ведь черкеска… возле тела, — слабо возразил Мартынов.

— Пошлете за ней завтра человека, — сказал Васильчиков. — Скажете, без черкески вам к коменданту явиться невозможно… Впрочем, у вас ведь, кажется, есть еще одна, белая… — Он чуть сжал бока коня коленями, надвинулся на отставного майора и навис над ним, высокий, тонкий, как хлыст, светленький далее в этом вечернем, послегрозовом сумраке. — За той вашей черкеской я после съезжу…

— Нет, я лучше сам… — Мартынов беспокойно озирался, всматриваясь в ночную темноту.

— Что это вы задумали? — тихо и неожиданно близко произнес Васильчиков.

Мартынов молчал. Потом пошевелил губами — голос как будто опоздал: губы уже сомкнулись, а в воздухе тихо прозвучало:

— К ним… горцам…

— С ума сошли? — загремел Васильчиков.

Мартынов глянул на него жалко и вместе с тем зло, как будто страшась наказания. Это показалось Васильчикову странным: как-то не ожидаешь увидеть смущение на лице античной статуи, подумалось ему мимолетно. Все равно как если бы мраморный Антиной вдруг смутился. Нечто против природы — будь то живая натура или же созданная искусной рукой ваятеля.