Елена Хаецкая - Мишель
— А хвост у меня какой! — подхватил Юрий. — У! — Он показал сзади себя рукой. — Изумительный сброд, но храбрецы — ужасные… Кстати, вот недавно мы были с ними в деле… — Неожиданно он помрачнел и добавил упавшим голосом: — Моего Дорохова чуть не убило.
— Уж и твоего? — Мартынов сощурился.
Юрий напрягся:
— О чем ты?
— Да так… — Мартынов неопределенно махнул рукой. — По слухам, вы не ладили.
— Так ты уж и сплетни собираешь?
— Армия всегда полнится разными слухами. Так исстари заведено, и не нами, — философски ответил Мартынов. — Еще при Александре Македонском началось.
— Мы с Дороховым — лучшие друзья, не раз друг другу жизнь спасали, — объявил Юрий. — Я его страшно люблю, и он меня — тоже.
Мартынов улыбался неопределенно, поглядывая выше головы Юрия, куда-то на крышу соседнего здания.
— Кстати, если ты непременно хочешь говорить о разных слухах, — сказал Юрий и неприятно захохотал, — тут и про тебя кой-что рассказывают…
— Ты бы, Маешка, смеялся как нибудь попроще, что ли, — прервал Мартынов, морщась.
— Я смеюсь от всей души, а душа у меня сложная, — сказал Юрий, ничуть не смутившись. — Столько всего в ней умещается, самому иной раз жутко становится. Бывало, проснусь среди ночи — и ужасаюсь…
— А что про меня говорят? — не удержался Мартынов.
— Как вышло, что чеченцы прошли через твой участок?
— Что значит — прошли через мой участок?
— То и значит… А нас из тех ружей потом едва не ухлопали.
— Из каких ружей? Я тебя, Маешка, вообще перестал понимать.
— Да брось ты! — Юрий развязно махнул рукой. — Все ты понимаешь! Прохлопал ушами, чеченец проскочил — и ружья уплыли прямо из телеги. Вкупе с пятью бочонками пороху. А потом в нас из того же самого оружия — паф! паф! Что тут непонятного? Я бы после такой дурацкой истории вышел в отставку…
— Ну так и выйди! — сказал Мартынов.
— Меня не пускают… Да я и не о себе говорил сейчас, а о тебе.
— Обо мне?
— Да кто из нас чеченца пропустил, ты или я?
— Ты, Лермонтов, или полный дурак, или удачно прикидываешься, — с досадой сказал Мартынов. — Пусти, я пойду.
Юрий отошел в сторону, несколько секунд смотрел в спину удаляющегося приятеля, а затем плюнул и выбросил все это из головы.
* * *Поход в глубь Чечни продолжался: Галафеев не оставлял попытки истребить жилища и посевы восставших, Почти все чеченские аулы, жившие между Тереком и Сунжей, ушли за Сунжу. Нигде не было безопасности: союзные русским поселения и казачьи укрепления на Тереке подвергались непрерывным набегам.
Дороховский отряд стоял разбойничьим табором сбоку лагеря; войска были на марше и готовились к большой операции. Покидать укрепленный лагерь категорически запрещалось: кругом непрерывно бродили неприятели, готовые наброситься на любого, кто неосторожно удалится от своих.
Юрий жил не с отрядом, а отдельно, ближе к друзьям — конногвардейцу Мишке Глебову и Левушке Пушкину. Мишка был человек отважный и вместе с тем на удивление спокойный; Левушка — напротив, непрестанно оспаривал у Лермонтова звание самой шумливой обезьяны на всей Линии. Наблюдать за этой троицей составляло одно из главных вечерних удовольствий: Глебов ронял слово-два и с видимым равнодушием принимался курить, а оба соперника тотчас начинали острить напропалую и в конце концов падали в изнеможении, утомленные собственными выкриками и хохотом.
Наконец Юрия посетила гениальная идея.
— Лично я отправляюсь на пикник, — объявил он вечером, когда по всему лагерю загорались костры, а часовые сделались особенно нервными.
Глебов посмотрел на него, внимательно прищурившись, и тихонечко зевнул, на миг сделавшись совершенно похожим на аккуратного, гладенького котенка, который забрался на хозяйскую кровать с полным осознанием собственных прав.
Левушка от идеи пришел в восторг и забушевал.
Рассудительный Глебов сказал:
— Надо только так выйти, чтобы часовые не видели… иначе опять нам влетит.
— «Нам»? — переспросил Юрий.
— В общем и целом — да, — сказал Глебов очень серьезно. И поднялся: — Пойду похлопочу насчет закусок. Лев, соверши набег на запас бутылей. И позовем еще Палена — человек храбрый и не болтливый, не выдаст.
Пален идею одобрил и внес свой вклад: у него нашлось шампанское. «Хранил на случай», — объяснил он. Шампанское тотчас конфисковали и присовокупили к общей корзине.
Юрий суетился и бегал больше всех: избирал позицию, готовил часовых и, на случай внезапной атаки горцев, предусматривал пути к отступлению. «Я выставил казака — смотреть, не приближается ли враг, — сообщил он друзьям. — Будем в полной безопасности от внезапных нападений. Паленского денщика с собой не берем, он человек ненадежный — еще брякнет лишнее начальству».
Давясь от смеха, Левушка сказал:
— Хороший ты человек, Лермонтов. Всегда найдешь, чем развлечь друзей. А то, в самом деле, в лагере невозможно стало существовать:
Куда ни сунешься — о боже! —Везде какие-нибудь рожи.
Это, кстати, экспромт.
— Ура Пушкин! — заорал Юрий. — Ну, ты готов? Где Глебов?
— Я здесь. — Михаил вынырнул из полумрака.
Денщики, немилосердно нагруженные провизией, шествовали следом.
— Удивительно — как мы все это слопаем! — задумчиво молвил Глебов, окидывая взглядом свой «обоз».
— Лермонтов всегда готов пособить друзьям, — сказал Лев. — Особенно в таком деле.
— У нас вся ночь впереди, — проговорил Юрий. — Полагаю, справимся. Все-таки мы русские офицеры, а не степные помещицы на покаянии.
Выбирались из лагеря скрытно. Уже совершенно стемнело, и сразу за чертой лагеря обступали совершенно новые впечатления: доносилось отвратительное завывание шакалов — словно несколько гигантских младенцев капризничали и ни за что не желали утешиться и замолчать; от тумана остро пахло водой и сырым камнем; если прислушаться, то можно было уловить журчание воды по скальному дну. В темноте кусты казались гораздо больше, чем были на самом деле. Там, где бежала маленькая речка, поднимался тонкий туман — он безошибочно указывал на местонахождение воды. Ветер укладывал туманные полосы на склон. Дальше, на противоположной стороне долины, заметна была неподвижная фигура часового.
— Вон он, — показал Юрий.
— Кто? — Лев прищурился и вытянул шею.
— Казак, — пояснил Юрий. — Я его нарочно выставил. Так что мы в полной безопасности.
— Ты уже это говорил… Между прочим, никто из нас и не опасается, — заявил Лев.
— За что люблю! — проговорил Юрий с легкой насмешкой.
Костер разводили со всякими предосторожностями. Лермонтов бегал вокруг и, припадая к земле, проверял — не видно ли огня, особенно со стороны лагеря. Наконец дым попал ему в нос, и Юрий ужасно раскашлялся.
— Сядь, — велел ему Глебов. — Отдохни, в конце концов. Больно уж ты хлопотун сегодня.
— Такова моя роль — командира, — сообщил Лермонтов.
— Доволен ты своим отрядом? — поинтересовался Пален.
Юрий пожал плечами:
— Я с ними был только четыре дня в деле. Не знаю еще хорошенько, до какой они степени надежны. Будет еще случай раскусит..
— Смотри только, чтобы сперва тебя не раскусили, — сказал Пален.
Левушка добавил:
— Пополам…
Юрий надул губы:
— Очень смешно.
— Так и сиди, — умоляюще проговорил Пален. — Я буду тебя рисовать.
— В таком виде? — спросил, стараясь не шевелить губами, Лермонтов.
— Тебе очень идет. Писаный красавец будешь. Особенно с этой щетиной на подбородке.
— Это не щетина, а щегольская растительность. Дорохов меня так и называет — столичный фат. Самолично слышал.
— Ну вот Дорохову потом и подаришь. С нежной надписью.
Юрий погрозил Палену кулаком, но Глебов как-то исключительно ловко всунул в гневную руку кусок ветчины. Жест закруглился, перестал быть сердитым, пальцы растерянно сжались — и Юрий машинально сунул ветчину в рот.
— Ну, покуда Лермонтов занят, можно и поговорить, — сказал Глебов. Он растянулся удобнее на земле, взял хлеба и задумчиво уставился в звездные небеса.
— Как тебя, Мишка, угораздило попасть в плен? — спросил Левушка.
— Я уже по всем петербургским гостиным это рассказывал — надоело… — протянул Глебов, жуя. — Просто отъехал на несколько верст от нашего лагеря, и сдуру на санях: зима начиналась. Понесло зачем-то через холмы, поскольку так быстрее. А с холмов снег сдуло, сани стали — тут-то арапы и налетели.
— Какие еще арапы? — уточнил Пален. Ему хотелось внести живость в глебовский рассказ.
— Такие. Так бабушка Арсеньева говорит. Для нее все, что не бело и сердцу не мило, то все «арап».
