Михаил Ишков - Марк Аврелий. Золотые сумерки
Он опустил голову, потом продолжил.
— Марция была моей внучкой. Как я буду без нее? Я наблюдал за вами, и сердце мое не знало покоя. Я предлагал госпоже в первый же день, когда Марция прислуживала за столом, отослать ее в деревню. Она не позволила — сказала, пусть, мол, мальчик натешится. Натешились?
— Ну ты, старый пень! Не забывайся!..
— Я не забываюсь. Я вспоминаю вашего отца. Он полагал, что все люди рождаются равными. Все мы божьи создания.
— Я с этим не спорю. Я читал Сенеку, я тоже помню отца, и все же порядок должен быть соблюден. Хорошо, примем на веру, что ты не знаешь имя покупателя. Но торговый агент тебе известен? Ты же всех знаешь в Риме.
— Торговый агент мне известен, господин, но мне кажется толку от этого мало.
— Как мало! Как мало! Я добьюсь от него. Он назовет имя. Я затащу его в Карцер, его будут пытать.
Старик вздохнул.
— Если, господин, ты сможешь найти его. Думаю, Плавт не такой дурак, чтобы сидеть дома и ждать гнева трибуна императора. А если же Плавт и остался дома, это значит, что особа, завладевшая Марцией, — голос старика дрогнул, — столь высока и могуча, что Плавту нечего бояться. Если позволено мне будет высказать свои наблюдения…
— Говори, поборник равенства.
— У меня сложилось впечатление, что те, кого прислали за Марцией, были предупреждены, разговаривали вежливо, Марцию не торопили. Вряд ли содержатель лупанария вел бы себя столь церемонно.
— Спасибо, утешил.
Бебий неожиданно всхлипнул. Старик подошел ближе, положил руку ему на голову, погладил волосы.
— Оставь все, как есть, Бебий. Здесь нам в удел страдание, здесь юдоль печали. Радость и спасение там, — он потыкал указательным пальцем в потолок. — Чем ты можешь помочь Марции? Только хуже сделаешь. Новый хозяин озлобится. Надейся на скорый суд, на небесный суд. Он близок. Со дня на день явится тот, чей знак «рыба», он рассудит, кто прав, кто виноват.
Бебий успокоился, позволил себе усмехнуться.
— Утешаешь, старик? Что толку в твоем утешении, когда Марция там… В чьих она руках? На что способен твой Иисус из Назарета? Он в силах вернуть ее, позаботиться о ней или он умеет только судить? Кого судить — тебя, меня? Матушку?
— Всех, Бебий.
— И даже ребенка?
— И его тоже.
— Ты знал о нем?
— Знал, Бебий.
— Тогда ты должен сказать имя покупателя.
— Нет, господин.
— Ступай.
Всю ночь Бебий Лонг не спал, прикидывал и так и этак. К утру отыскал ниточку. Ясно, что Поликтет, этот знаток красоты, дал знать неизвестному покупателю, что в городе появилась спелая, невиданной сладости ягодка. Отчего бы ни полакомиться, если есть деньги?
Все обтяпали втихую. В ту пору в Риме, жившем под надзором Марка, было не принято выпячивать порочные наклонности, бравировать подлостью, невежеством или жесткостью по отношению к братьям меньшим. В том числе и к рабам. В те годы в обществе увлекались философией, особенно ценилась добродетель.
Утром, продумав все до тонкостей и захватив с собой шкатулку (Дим нес ее, все также завернутую в бумагу), Бебий явился в мастерскую Поликтета. Ему даже не пришлось грозить мечом, брать гречишку за горло. Тот сразу выдал, что наброски Марции случайно попались на глаза его давнему и очень богатому заказчику. Он заинтересовался, расспросил насчет девицы. Ему, Поликтету, скрывать нечего, ведь господин (он указал на Бебия) не ставил условием сделки сохранение тайны. И как он мог бы скрыть правду от зятя императора, мужа его недавно скончавшейся сестры Уммидия Квадрата?
Глава 9
До самого лагеря преторианцев, расположенном по Номентантской дороге, Бебий Лонг повторял сообщенное ему Поликтетом имя.
Уммидий Квадрат прославился в Риме тем, что спустя дня два после смерти жены, сестры Марка Аврелия, накупил десяток красоток и разместил их по всем своим владениям, включая городской особняк и загородные виллы. Марк в ту пору носил титул цезаря и как бы не заметил оскорбительной бестактности зятя. Даже через год, после смерти Антонина Пия, Марк Аврелий не принял никаких мер в отношении Уммидия. На упреки Фаустины император ответил, что не дело повелителя вмешиваться в частную жизнь граждан. Эти слова тут же разнеслись по городу. Кстати, подобным решением он напрочь сразил верхи Рима, со страхом ожидавшие смены власти и подозревавшие неброского, погруженного в философские размышления нового правителя в самых злобных и тиранических намерениях. Многие полагали, что в тихом омуте лярвы водятся, однако ответ принцепса относительно чудачеств зятя успокоил «общественность».
Уммидий Квадрат относился к тому типу людей, которые все делают невпопад. На свадьбах он во всеуслышание поносил женский пол. Ему ничего не стоило пригласить усталого человека на прогулку или предложить помощь в деле, которое начавший его хотел бы прекратить. О нем рассказывали, что, присутствуя на бичевании какого‑то раба, он объявил, что его раб повесился после того как его наказали кнутом. Однажды, наступив на коровью лепешку, Уммидий явился во дворец Тиберия и, войдя в тронный зал, приступил к публичному обсуждению случившегося с ними происшествия. Тем не менее в Риме его считали «добрым малым».
Сзади по — прежнему тащился Дим с драгоценным, но теперь ничего, кроме стона и зубовного скрежета не вызывавшего, подарком. Бросив взгляд на суму, в которой помещалась шкатулка, Бебий сравнил ее с надгробным камнем.
Сначала Лонг решил сразу явиться к Уммидию, погрозить мечом, забрать Марцию и вернуть ее в родной дом. Деньги можно возвратить потом. Мечты растаяли сразу же, как только он очутился под сенью портиков на форуме Траяна, в тени его колоссальной, украшенной барельефами колонны. Стоило только бросить взгляд на нависшего на площадью, вскинувшего руку повелителя и полководца, вознесенного на необыкновенную, немыслимую для простого смертного высоту, как отчаяние утопило дерзкий настрой. К кому он собирался ворваться с мечом? К бывшему консулу, к одному из богатейших людей Рима, родственнику императора и дальнему потомку Траяна, с божественной высоты обозревавшего Рим?
Далее уже не шел, а тащился — волок броню, оружие, душу. Что здесь поделаешь? Оставалось только взять себя в руки, гордо вскинуть голову и забыть о Марции, наверняка уже побывавшей в постели этого лысого развратника. Этим — развратными картинками, оскорбляющими честь девчонки, — вполне можно было утешиться. И какая честь у рабыни? Спереди, сзади, и так и этак — ему теперь какое дело!
Бебий шел, не глядя на толпу, распихивал прохожих с такой силой, что скоро на тесных, переполненных народом улицах Рима ему заранее начали уступать дорогу. Кто‑то в белой тоге с пурпурной полосой попытался было встать у него на пути, однако Бебий с силой оттолкнул патриция — и тот стушевался! Обтер лицо, не посмел кивнуть слугам наказать грубияна. То ли лицо Бебия, то ли его форма, подсказавшая, что подобная невозмутимость объясняется полученным приказом, сдержали разгневанного сенатора, однако он поостерегся устраивать публичный скандал.
Бебий не заметил переживаний, исказивших лицо патриция. Скоро добрался до Субуры — здесь обречено, без объяснений, без поиска причин, трезво и напрочь, признался себе, что без Марции ему не жить. Плевать, где она, с кем она! Нужна и все тут! Он не мог позволить себе смириться с потерей. Отступи — и все дальнейшее неинтересно. Служба, подвиги, подряд, матушка, хозяйство, собственность — к чему все это? Единственное, на что хватило сил — это убедить себя, что подобная тоска всего лишь род душевной хвори. Со временем выздоровеет, а пока следует притерпеться. Смириться, как Евбен, потерявший внучку, последнюю отраду старости.
Мыслил ясно, разумно, сам себе удивлялся, своему спокойствию. Вот еще соображение. Откуда вывернулось, непонятно. Насчет ребенка. Бросить его, не рожденного страдальца, в подобном положении значит, предать его. Более того, изменить памяти отца, ведь тот, даже заразившись пагубным христианским суеверием, не бросил дом, привычное житье до той поры, пока Матидия не разрешилась от бремени, пока Бебий старший не взял младенца на руки и не нарек своим сыном. Неужели он, Бебий младший, дойдет до такого позора, что позволит бросить своего ребенка на произвол судьбы?
Это мучительная, неотступная картинка, как Марцию заставляют силой избавиться от ребенка, всю дорогу преследовала его. На повитух, колдуний, всякого рода знахарок Уммидий не поскупится. Потому, может, разгневался еще сильнее.
Первым человеком, с которым Бебий столкнулся в отведенном для трибунов здании оказался Сегестий. Тот был в парадном облачении — доспехи новенькие, шлем начищен мелом и ослепительно блестел, на плечах красовался центурионский плащ.
— Видал, Бебий, — повел плечом Сегестий. — Сегодня по распоряжению императора Приск удостоил меня звания центуриона. Палку, сказал префект, добудешь сам. Это еще что, — радостно махнул рукой. — Сегодня к воротам прибежал Юкунд и предложил мне две тысячи сестерциев, чтобы я на исходе этой недели оформил брак с Виргулой.
