Андрей Расторгуев - Атака мертвецов
Сколько же людей думают подобно этому торговцу? Странная психология у русских. То идут на осознанные, самые благородные жертвы, то глазом не успеешь моргнуть, как они уже в полном отчаянии. Заранее принимают все самое худшее, впав в беспросветное уныние. Но боже упаси воспользоваться этим врагу и, чувствуя себя хозяином положения, начать угнетать русский народ. Загнанный зверь, как известно, страшен своей безрассудной отчаянностью…
В тот же день Палеолог имел похожую беседу с представителем уже другой прослойки общества. Повстречал в посольстве одного старого барона. Раньше, лет десять назад, тот вел активную политическую жизнь, однако теперь всецело посвятил себя праздному безделью и пустой светской болтовне. Разговор с ним зашел о военных событиях.
– Дела идут из рук вон плохо… – жаловался старик. – Не может быть больше иллюзий… Великий князь Николай Николаевич бездарен. Сражение под Лодзью… Какое безумие, какое несчастье!.. Наши потери более миллиона человек… Мы никогда не сможем взять верх над немцами… Надо думать о мире.
– Позвольте с вами не согласиться, ваша светлость. Три союзные державы обязаны продолжать войну до полной победы над Германией, потому что дело идет ни много ни мало, как об их независимости и национальной целости. Унизительный мир неизбежно вызвал бы в России революцию. И какую революцию! Имею, впрочем, полную уверенность, что император верен общему делу.
– О, император… император… – тихо бормочет барон, укоризненно качая головой, но смолкает на полуслове.
– Что вы хотите сказать? Продолжайте же, я слушаю.
С явным стеснением, нехотя, словно чувствуя, что вступает на опасный путь, старик выдавливает из себя:
– Император взбешен на Германию. Однако вскоре он поймет, что ведет Россию к погибели… Его заставят это понять… Я отсюда слышу, как этот негодяй Распутин шепчет ему: «Ну, что же, долго ты еще будешь проливать кровь твоего народа? Разве ты не видишь, что Господь оставляет тебя?» В тот день, господин посол, мир будет близок.
– Это глупая болтовня… – сухим тоном прерывает Морис. – Император клялся на Евангелии и перед иконой Казанской Божьей Матери, что не подпишет мира, пока останется хоть один вражеский солдат на русской земле. Вы никогда не заставите меня поверить, что подобной клятвы он может не сдержать. Не забывайте, в тот день, когда давалась эта клятва, он захотел, чтобы я был подле него, дабы стать свидетелем и порукой тому, в чем он клялся перед Богом. После этого, я уверен, он будет непоколебим и скорее пойдет на смерть, чем изменит своему слову…
Такие вот разговоры приходилось вести практически все последнее время. А еще пошли слухи, что Франция, мол, вовлекла Россию в войну, дабы ценой русской крови вернуть себе Эльзас и Лотарингию. Подумать только! Об этом судачат в интеллигентской и либеральной среде, раздувая несправедливую вражду к Франции.
Морис, как мог, противодействовал этому. Приходилось метаться меж двух огней, соблюдая определенную конспирацию. Ведь если обнаружатся его слишком тесные связи с либералами, он потеряет всякое доверие правительства и самого императора. Помимо прочего, в руки крайне правых реакционеров, близких к императрице, попадет ужасное оружие. Уж они-то не упустят случая раздуть свой тезис о том, что союз с республиканской Францией грозит свержением православного царизма и спасти его может лишь примирение с германским «кайзерством».
Ничего, не впервой. Россия не раз и не два проходила через кризисы галлофобии, особенно после царствования Екатерины Великой. В разное время подвергались гонениям французские идеи, моды, обычаи. Сейчас, впрочем, эти настроения будоражили только интеллигентскую среду, которая, судя по всему, не могла простить Францию за то, что та поддержала русский царизм финансово, укрепив тем самым самодержавие.
Вообще русское общественное мнение – это что-то! В нем все более превалируют два основных течения. Одно несется бурлящим потоком за далекий светлый горизонт, где гремят марши триумфальных побед, а Россия простерла свои границы за Константинополь, Фракию, Армению, Трапезунд, Персию… Другое же разбивается о кажущееся неодолимым препятствие германской скалы и вяло плещется у ее подножия, зарастая ряской апатии, чувства бессилия и покорности судьбе. Причем оба эти течения зачастую соседствуют у одних и тех же людей. Еще чаще приходят на смену друг другу, как туалеты модниц. Словно это и есть две самые сильные склонности русской души – мечта и разочарование. И как они уживаются вместе? Что за народ!..
Вот и председатель Совета министров недалеко ушел. Палеолог встретился с ним спустя два дня с того короткого разговора в Казанском соборе, когда делал визит его супруге, госпоже Горемыкиной. Старая дама была еще вполне симпатичной и вела себя крайне любезно. Приветливо улыбалась, а то и хохотала откровенно, так запрокидывая голову, что ее корона из седых волос, казалось, вот-вот рассыплется. Но ничего подобного не происходило.
За чаепитием к ним присоединился ее муж. Пользуясь моментом, Палеолог сказал ему тоном дружеского упрека:
– Третьего дня, в Казанском соборе, мне показалось, что вы смотрите со спокойной душой на трудности в военном положении.
Горемыкин ответил слабым голосом и тоже вроде бы в шутку:
– Что же вы хотите… Я так стар. Уж так давно следовало бы положить меня в гроб. Я говорил это императору на днях. Но его величеству не было угодно меня выслушать… Может быть, наконец, лучше, чтобы это было так. В моем возрасте не стремятся менять более чем нужно порядок вещей…
Есть ли смысл винить людей в их пессимизме? С тех пор, как разразилась эта война, уже великое множество раз события противоречили самым разумным расчетам и опровергали самые мудрые предвидения. Теперь никто не осмеливается брать на себя роль пророка. Прогнозы делают лишь в пределах ближайших перспектив и непосредственных возможностей. Германия глубоко заблуждалась, полагая, что война будет скоротечной. Вместе с ней заблуждались и другие.
Теперь всем стало ясно, что борьба будет очень долгой, очень упорной и окончательная победа достанется наиболее стойкому. Нынешняя война не чета всем прошлым войнам, вместе взятым. Она будет идти не на жизнь, а на смерть, до полнейшего истощения. Пока не кончатся пищевые запасы, не иссякнут орудия производства, человеческие ресурсы и моральные силы. Кто сохранит последние крохи, когда у прочих не останется вообще ничего, тот и получит свой шанс, быть может, в последний час войны.
* * *– Мать честная, ну и студено же нонче! – В блиндаж ввалился Антон Быковский.
Не снимая шинели, присел у жаркой железной печки, внутри которой утробно гудело пламя, и протянул к ней озябшие руки.
– Веселее лопатой надо было махать, – поддел его вошедший следом Петр Сорока. – Не токма не продрог бы, еще б и упарился.
– Вот сам бы и пробовал в стылой земле колупаться. Чего за кайло ухватился? Знай себе долбит. Хитрый, да?
– Просто ты все равно кайло бы не взял. Больно ленивый. Оттого и мерзнешь…
Их незлую перепалку прервало появление в блиндаже другого батарейца. Длинными, как у орангутанга, руками он держал большущую охапку дров. За ней и человека-то не видать. Дрова, казалось, шли сами собой, на двух ногах, обутых в солдатские сапоги. Но вот руки расцепились, и поленья с грохотом упали на пол, образовав довольно высокую горку.
– Ну, теперича до утра хватит, – констатировал истопник, оценивающе посмотрев на кучу, и принялся отряхивать шинель.
– Силен ты, Фома, – завистливо покачал головой Быковский. – Вот кому лопатой орудовать надобно. Копнул два раза, и цельный ход сообчения готов.
– Тогда тебе пришлось бы полночи по дрова ходить, – усмехнулся в ответ Сорока.
Истопник, не обращая внимания на колкости товарищей, молча сунул в печь пару деревяшек, прикрыл железную дверцу и поставил греться чайник с водой.
– Чаек – это хорошо, – довольно потер ладони Петр. – Доставайте кружки, братцы…
Снова хлопнула дверь блиндажа, впустив еще кого-то вместе с моментально растаявшим клубом холодного воздуха.
– Привет честной компании! – выйдя на слабый свет электрической лампочки, весело поздоровался Иван Борисенко, оберфейерверкер восьмидюймового орудия[81] из соседней батареи. – А я вам кое-что принес.
С этими словами он расстегнул шинель и вытащил из-за пазухи… журнал в красивой обложке. На ней на фоне замысловатого алого узора красовался черный двуглавый орел, сжимающий в лапах скипетр и державу. Под ним, на вьющейся ленте, крупными буквами было написано: «Летопись войны 1914 года».
Пока Сорока, шевеля губами, читал по слогам, пронырливый Фома деловито пощупал бумагу.
– На растопку, что ль? Для махорки вряд ли сгодится…
– Сам ты на растопку! – Иван возмущенно выдернул журнал из цепких пальцев солдата. – Штабс-капитан Позняк велел вам отнесть, показать. Тут про вашего Мартынова написано. Вот, смотрите…
