Камиль Яшен - Хамза
- Моя газета предполагает уделять внимание прежде всего вопросам торговли, - густым басом сказал Каримбай. - Мы хотим оживить деловые связи наших узбекских предпринимателей и сделать их известными всему Туркестанскому краю. Торговля - двигатель прогресса. Тот, кто хорошо торгует, обогащает себя и способствует процветанию своего народа.
- Ну, а просвещение, знания? Надеюсь, об этом вы тоже не будете забывать?.. Взять хотя бы новометодные школы. Я думаю, что они принесут огромную пользу. И в первую очередь детям, молодёжи... Не так ли, господин Хамза?
- Вы совершенно правы, господин полковник, - согласился Хамза. - Новометодные школы ускорят образование в несколько раз.
- Скажите, почтенный, - вступил в разговор Завки, обращаясь к Каримбаю, - собираетесь ли вы показывать своим читателям некоторые неблаговидные дела людей торговли - обман, например, взяточничество или какие-то другие злоупотребления?
- Я бы, конечно, мог печатать в своей газете и такие статьи, - загудел толстяк, - но зачем они мне?.. Если я буду высмеивать торговцев и купцов, они не станут печатать у меня рекламу своих товаров. И доходы мои начнут уменьшаться, а потом и вовсе придётся газету закрывать... Я, господа, смотрю на газету прежде всего как на прибыльное коммерческое предприятие. А коммерция убытков не любит, она требует только дохода, причём постоянно растущего. Иначе не стоит и дело начинать... Так что ни о каких злоупотреблениях я в своей газете писать не собираюсь, зачем же заранее намечать себе убытки? Это невыгодно. Я хочу издавать газету, продавать её читателям и за это получать прибыль. Другое меня не интересует.
- Вот видите, господин полковник, - усмехнулся Хамза, - а вы говорили о пропаганде знаний... Новая газета в Маргилане замышляется её будущим издателем только как торговое дело... Но почему бы вам тогда не купить себе завод и не начать торговать хлопком? С газетой много хлопот...
- Завод или газета - какая разница? Был бы хороший доход...
- Ну что уж вы так всё измеряете только деньгами! - с неподдельным возмущением воскликнул Медынский. - Есть же идеалы, высокие цели и помыслы, есть прекрасное служение делу народного просвещения!
Полицмейстер говорил с таким пафосом, что Завки даже отвёл в сторону взгляд.
- Вся наша беда заключается в том, - серьёзно сказал Хамза, - что дело просвещения находится в руках людей, для которых, кроме прибыли, ничего больше не существует на свете... Нет, видно, не дождаться нам от новой газеты защиты наук и знаний... Что ж, придётся продолжать бороться за просвещение там, где это даёт конкретный результат, - в школах для детей бедняков и неимущих.
- Кстати, о вашей воскресной школе, - элегантно, по-светски переменил неприятную тему полицмейстер. - До меня дошли слухи, что против неё строят какие-то козни, хотят закрыть... Почему? Отчего?
- Наверное, потому, что я обучаю вместе мальчиков и девочек.
- Вместе? - удивился Каримбай. - Ну, это уж слишком... Как правило, наши женщины редко используют образование, если даже получают его. Выучилась читать и писать - и слава аллаху!.. Вот, скажем, живёт у вас в Коканде грамотная женщина. Но разве книги у неё на уме? Совсем нет. Да ведь это и естественно! Женщина создана для продолжения рода человеческого, а не для того, чтобы двигать вперёд науки. Это занятие для мужчин.
Завки вдруг увидел, как лицо Хамзы начало покрываться красными пятнами. Он взял Хамзу под руку, как бы говоря ему: успокойся, успокойся...
Но Хамза весь уже был во власти своего нового настроения.
- И вы хотите, чтобы так было всегда? - впился Хамза своими ставшими острыми как иголки зрачками в лицо Каримбая. - И с такими идеями вы собираетесь издавать серьёзную газету?.. Вот вам уровень просвещения, господин Медынский! Деньги, деньги, только деньги, и ничего больше!.. Но вы, Каримбай, конечно, никогда не осмелитесь написать об этом в своей газете...
- А кому это интересно знать? - нахмурился Каримбай.
- Большинству нашего народа!.. - взорвался Хамза. - Тем, кого вы считаете людьми низкого происхождения!!
- Но они не будут читать мою газету! Они неграмотны!
- Сейчас не будут, сейчас неграмотны, но уже близок день, когда они избавятся от своей темноты...
- Не знаю, чему уж вы там учите детей в своей школе, - воинственно надулся Каримбай, - но ни один уважающий себя мусульманин не отдаст своего ребёнка вам на обучение...
- Вы-то, конечно, не отдадите!
- А зачем? Я человек богатый. Мои дети учатся в других школах. Им нечего делать среди детей босяков и нищих!
Хамза побледнел. Лицо его заострилось. Ненависть душила.
Он сдерживался из последних сил.
- Да, двери моей школы и моей души всегда будут открыты только для детей бедняков, потому что им нет места там, где учатся ваши дети! - Он обернулся к Медынскому. - Вы напрасно меня пригласили сюда, ваше превосходительство... Мне нечего здесь делать. Я рабочий! Я работаю на заводе, а не торгую хлопком, газетами, мыслями, людьми! У всех ваших гостей один бог - нажива! Я же верую в других богов - в правду, в справедливость, в честность, в народ! И поэтому мне нечего здесь делать... Извините за резкий тон.
И, круто повернувшись, Хамим пошёл к выходу.
Завки поспешил за ним. Теперь это был его ученик - тот самый поэт Хамза, через сердце которого проходили все беды, вся боль мира.
4
Садыкджан-байвачча после неудачи на улаке снова впал в тяжёлый запой. Но теперь он пил не дома, а ездил из ресторана в ресторан, занимал отдельные номера, заказывал ящиками шампанское, шумел, бушевал, бил посуду, плакал, забывался хмельным сном, чтобы утром всё повторялось сначала.
Байвачча боялся оставаться один - он ни на шаг не отпускал от себя Алчинбека. Что-то сломалось в его натуре после смерти Зубейды, какая-то глубокая трещина расколола мозг и волю.
Мозг стал тупым, воля - дряблой. Байвачче ничего не хотелось.
У него было только одно желание - пить, пить как можно больше, заливать водопадом алкоголя непрерывно нарастающий в голове огненный, звериный вой, душить спиртным возникающую каждую минуту в душе истерику.
Садыкджан никого не мог видеть. Сошедшая с ума Шахзода была удалена из города. Под присмотром старших жён и специально выписанного из Ташкента врача она сидела в далёком деревенском поместье.
Где-то ещё жила Зульфизар, но где? Байвачча не мог вспомнить. Её прятали в одном из пригородов Коканда Эргаш и Кара-Каплан, которым была выделена значительная сумма денег, чтобы они держали контроль и за любовницей, прелестей которой хозяин так и не успел оценить, и за повредившейся умом женой, спасая её от судебных инстанций, и за всеми остальными жёнами, караулившими Шахзоду.
Эргаш и Кара-Каплан всё время разъезжали из Коканда в далёкое деревенское поместье и обратно, буквально разрываясь от своих новых обязанностей. Пили оба, несмотря на высокую миссию телохранителей садыкджановских жён, возложенную на них вместе с предоставлением большой финансовой свободы, тоже вмёртвую.
Смерть Зубейды надломила байваччу, он всё забросил, дела шли вкривь и вкось, и только усилиями Алчинбека удавалось сохранить относительный порядок на заводе и в конторе.
Правда, иногда на Садыкджана нападало просветление, и он, опухший, разбитый, с чугунной головой, мающийся от похмелья, с отвращением читал и подписывал деловые бумаги и снова погружался в застойное пьяное небытие.
В ресторане было многолюдно. Все столики были заняты.
Байвачча и Алчинбек сидели в углу. Напротив них пыхтел сигарой старый партнёр Садыкджана, известный английский торговец хлопком мистер Уиллкинс.
- Я прошу снять с каждого пуда ещё пятьдесят копеек, - сказал англичанин.
Алчинбек перевёл.
- Гривенник, - мрачно сказал байвачча.
- Ноу, ноу! - замахал руками мистер Уиллкинс. - Это немилосердно!
- Налей, - приказал Садыкджан Алчинбеку.
Чокнулись. Выпили.
- Пятнадцать копеек, - буркнул байвачча.
- Сорок пять, - выпустил англичанин облако дыма.
- Двадцать.
- Сорок.
- Двадцать пять и ни копейки меньше! И выпьем за хлопок, который был моим, а стал твоим.
- Я уезжаю, - насупился мистер Уиллкинс.
- Уезжай! - стукнул байвачча кулаком по столу. - Русские купят!
- Я не понимаю, - лицо английского купца выражало обиду, - почему мы не можем договориться? Столько лет мы честно вели деловые отношения... Что случилось?
Алчинбек перевёл.
- Удержите мою цену, - шепнул ему Уиллкинс, - и будете иметь от меля презент. Тысячу фунтов.
- Вы чего там шепчетесь? - подозрительно наклонился вперёд Садыкджан. - Обмануть меня хотите? Не выйдет... Официант, шампанского!
- Мой хозяин пережил сильную душевную травму, - ответил англичанину Алчинбек. - Войдите в его положение... Я беру пятьсот фунтов, а вы соглашайтесь на тридцать копеек. Больше он не уступит.
Мистер Уиллкинс взял карандаш и быстро произвёл подсчёт.
- Хорошо, я согласен на тридцать копеек. Но вы получаете не пятьсот, а четыреста фунтов.
