Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…
В толпе засмеялись. Стрельцы снова загудели. Однако добродушно, без угрозы.
— В цари его метят. Милославские. Старшой он. Право имеет.
— Верно. Теперя он первенький. Опосля кончины великого государя Федора Алексеича.
— Братец законный.
— Никак хворый он?
— На голову хворый, — ухмыльнулся тот рослый стрелец, что допрашивал Ивана на крыльце.
— Заробел пред нами, — предположил другой.
— Чего ему робеть, коли он законный царевич.
На том и порешили. Толпа стала понемногу расходиться. Поредела. Осталось с десяток наиболее упорных. И хотя царское крыльцо давно опустело, царица увела братьев, патриарх с клиром тоже удалился, предварительно благословив толпу, оставшиеся продолжали разговор.
— Молод его царское величество. Малец вовсе. Слышь: в игры играют, сказывал Иван.
— Царица с братьями правит, а их дело в игры играть.
— Боярин Матвеев возвращен из Сибири. Он теперя главный.
— Советы давать горазд. За то и в Сибирь угодил, — хихикнул кто-то.
— А Иван-то главою скорбен, — заметил другой. — Слова во рту застревают.
— Не во рту, небось. В голове.
— А ну их! Пошли в кабак.
Один из пяти братьев, младший Иван, чудом выживший, родился 27 августа 1666 года. Он заключал мужское колено Милославских, на нем возлежала вся их надежда теперь, после смерти Федора. Антихристово число — 666 — как видно, сказалось на Иване. Так, во всяком случае, меж собою говорили его тетки, в особенности Татьяна Михайловна, самая рассудительная из них и самая сердобольная. Она более других жалела Ивана. И думала-гадала, как оздоровить его. Сглазу не было: Иван был хил от рождения, порченый в утробе матери.
Но более всего кипятилась Софья. Власть и значение ускользали от Милославских. Этого нельзя было допустить!
Все ее попытки извести царицу Наталью с ее сыном, провозглашенным после кончины Федора царем, не удались. Уж к кому только она ни прибегала: колдуны и колдуньи, ворожеи, чернокнижники, ведуны, юроды чредою являлись в ее хоромах. Разумеется, предмет ее ненавистничества был засекречен самым тщательным образом. В него был посвящен только один человек: ее галант, ее возлюбленный князинька Василий Голицын.
Уж чего только она не перебрала, не перепробовала! Вызнала шестнадцать верных способов порчи, одиннадцать — сглазу, восемь заговоров. Все книги, где рассматривались способы черной магии, были ею изучены. Князь Василий усмехался, но покорно способствовал ей в ее усилиях.
Он, человек просвещенный, не верил во все это чернокнижие, — Оно — удел смердов, черного народа.
— А как же книжная премудрость? — допытывалась Софья. — Сочиняли, все эти книги, как ты говоришь сам, люди великого знания. Неужто они писали все это без веры?
— Скорей всего — да, — отвечал князь Василий. — Они были собирателями. Они хотели увековечить все, что им удалось узнать о суевериях, заблуждениях, предрассудках, оставить это потомкам. Авось потомки поверят и проверят. Вот ты и проверила. И волосья завязывала, и что-то там сожигала, и воду заколдовывала. Ничего не достигла. Здоровехонек Петруша, здоровехонька твоя мачеха.
— Но как же быть? Неужли они оба заговоренные?
— Выходит, так, — засмеялся князь.
Софья обиделась. И в сердцах выпалила:
— Противник ты мой! Отошел от меня! Ждала помощи твоей и не дождалася!
Князь продолжал свое с ухмылкою, как бы поддразнивая ее:
— Чего мне? Вот Петруша указал быть мне начальником Посольского приказу. Стало быть, должен я ему поклониться, яко царю-батюшке. Царь-батюшка десяти годов. — И он снова захихикал.
Софья отвернулась. Плечи ее вздрагивали. Князь Василий посерьезнел, сказал примирительно:
— Не гневайся, Софьюшка. Придумаю, как пособить. Сколь Ивану годков?
— Ша… Шешнадцать.
— Самый раз. Я уж говорил тебе: женить его надобно. Женить. На девок-то он заглядывается?
— Какое там! Глазами еле ворочает, — угрюмо отвечала Софья.
— В штанах-то у него что? — напрямик спросил князь.
— Фу, князинька, — смутилась Софья. — Да нешто я залазила ему в штаны?
— Испробуй.
— Как это? — испугалась Софья.
— Да так. Без церемоний, по-сестрински, ухвати его за уд. Ежели вскочит, значит, может.
— Бог с тобою, князинька, — замахала руками Софья. — Срам-то какой — хватать за уд. Иное что придумай.
— Ты у братьев своих командиршей была. Так? Они послушливы были? Так? Стало быть, с Иваном можешь обойтись запросто. Ведь он придурок, так?
Софья тяжело вздохнула.
— Не удались братья мои, не удались. Мор на них напал. Последний, остатний совсем плох. Скорбен на главу, сам знаешь.
— Знаю. Но, может, промеж ног не скорбен.
— Федор, царствие ему небесное, не мог. Марфа страдала, жалобилась. А Иван… Бог его знает; не пытала.
— Смекни сама: ежели он может и семя мужское исправно, то коли женить, войдет в охотку. Глядишь: родит ему баба сына. Стало быть, наследник от Милославских. Главней, первый. Род продолжит.
Софья засветилась было, но тотчас погасла.
— В цари-то Петр выбран.
— Ну и что ж? Ивана не поздно двинуть. Яко старшего в роду.
Надежда снова вспыхнула в глазах царевны. А князь Василий гнул свое.
— Обопрись на стрельцов. Их легко взбунтовать. Они нынче почти безначальные: по их челобитью Петруша государь полковников стрелецких приказал взять под караул, имение их отобрать за злочиние. Некому их унять, коли начнут смуту.
И князь Василий стал раскручивать мысли свои. Он был головаст, умен, глядел далеко, но норовил оставаться в стороне, в тени, дабы быть чистому. Не хотел марать ни рук, ни репутации. Любил загребать жар чужими руками.
Вот теперь в его власти были Софьины руки, руки ее сестер и теток, всех Милославских, он ими исподволь управлял, указывал, как действовать верняком. Главное и первое дело — подсадить на престол Ивана, скорбного главою, а при нем быть советницею Софье, то есть на самом деле ему, князю Василию Голицыну. Софья не глупа, нет, но у нее ум все-таки бабий, теремное заточение его свихнуло. Он, Василий, его выправил, направил, пробудил в ней характер, властность. Она была всецело в его руках. И в его опочивальне.
Он пробудил в ней не только властность, но и женщину. И какую! Словно стоялая кобылица вырвалась наконец на волю, на простор, и открыла для себя мир с его наслаждениями. Мир еще недавно запретный, грешный, но дивный, сладчайший. Открыла и понесла. Понесла его, княж Василия, с великою страстностью, женской жадностью неуемною, неукротимою.
Начало было робкое. С его стороны. Все-таки царевна. Ей подавай заморского принца, как исстари повелось, а полюбовник, коли заведется, — в монастырь! Без проволочки. И в белицах не бывать — сразу постриг, сразу в монахини. Да еще могут в какой-либо дальний монастырь сослать да строжайшую епитимью наложить.
Но Софья отдалась ему, словно заждалась и изнемогла в ожидании. Она набрасывалась на него, как тигрица, с неукротимой яростью застоявшегося желания.
Оторопел было князь Василий. Было у него немало наложниц из крепостных, выбор был велик, уж как старались ему угодить. Но все они были просты, без воображения, без огня, трепетали пред ним, робели, как он их ни понукал. Скучный это был грех, сладости в нем было мало и исходила она от него.
Софья — другое дело. Она была чертовски изобретательна, смела, пылала огнем негасимым и зажигала его, рассудочного. Иной раз он становился игрушкою, она делала с ним что хотела и как хотела. И, обессиленный, он просил пощады. А она торжествовала.
— Слаб ты, князинька, против меня. В тебе ума много, верно, а во мне огня любовного. И тут я тебя главней и первей. Что молчишь? Али язык отнялся, ал и онемел? Сладостно тебе? Баб-то небось немало имел, покайся.
— Каюсь, грешен, — слабым голосом признавался Василий. Обессилила его Софья своими ласками. Хотелось ему молчать.
— Говори: была ль хоть одна слаще меня?
— Н-нет, Софьюшка.
— Ты мне любовь открыл, спала я дотоль. Но уж коли открыл, то соответствуй. Я уж тебя до смерти не выпущу. На зависть всем сестрам моим. Все на тебя заглядываются: пригож да умен, все угодья в нем.
— Не выпускай, Софьюшка. Хорошо мне.
— А я у тебя учусь, — призналась Софья. — Ума набираюсь. Мало я учена, а охоты много. Вижу я: ноне момент настал, когда я к правлению близко стала.
Князь Василий даже привстал от удивления. Вот как привилась его наука, какой пышный всход дала. Изнеможение, в которое он был ввергнут его царственной полюбовницей, куда-то отошло. Софья оказалась способной ученицей, более способной, нежели он ожидал. Так они вместе высоко поднимутся, быть может» даже на вершину власти, и кто сможет стать поперек.
Он пребывал в смущении. Как быть? Царица Наталья, Петруша-царь, главная голова Нарышкиных Артамон Матвеев, вошедший в силу снова и добившийся всеобщего почитания, верней, вернувший его себе после шестилетней ссылки, они все отличали его, назначили главою Посольского приказа, то и дело призывали на совет, отличали и боярством. Честно говоря, ему не хотелось лишаться их доверия.
