Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…

Радость ли безмерная? Нет, не было радости. Со стесненным сердцем возвращался Артамон Сергеич Матвеев в столицу. Дорогою посещали его безрадостные мысли. Да, он вернется в свое жилище, разоренное, но по-прежнему дорогое, да, он закажет торжественный молебен в церкви Николая Чудотворца в Столпах, построенной его иждивением, под его постоянным призором, великолепный пятиглавый храм с шапкой кокошников, один из красивейших на Москве. Но покоя не будет, не будет ничего от прежней благости и повсеместного дружелюбства. За шесть лет его ссылки враждебные ему силы укрепились и заборонились. Сокрушить их, предвидел он, при Милославских невозможно. Нарышкины в загоне, Милославские в законе. Как тут быть?

Дорога была долгой, тряской, а потом и пыльной. Тряслись долго. Но вот наконец до слуха донесся печальный звон московских колоколов, заблистали купола, стали во множестве попадаться встречь телеги, повозки, тарантасы, дрожки, тяжелые кареты — кто в Тверь, кто в Нижний, кто куда.

Не заезжая домой, велел везти себя в Преображенское, где обитала опальная царица с детьми, где и Нарышкины свили себе гнездо.

Прежде всего следовало узнать, как сложилась их жизнь со смертью Федора и предвидимым усилением Милославских.

— О, Господи! Наконец-то! — И царица Натальюшка повисла у него на шее.

— Голубица моя драгоценная. Грязен я, — защищался он. — С дороги, погодь умоюсь.

— Заждались мы, мочи не стало, — без умолку говорила она, поливая ему на руки из кувшина. — Нету нам спокою.

— Ты погоди, погоди рассказывать. Вот умоюсь, утрусь да переоблачуся, тогда… Мне все в доподлинности ведать надо.

Да, царица Марфа Матвеевна, крестница Артамона Сергеича, успела при жизни Федора примирить его с царицей Натальей, она более кого бы то ни было хлопотала об освобождении Матвеева, она, пользуясь своим влиянием на влюбленного супруга, радела за Нарышкиных. И во всем этом преуспела вместе с близкими.

Великая была надежда на то, что понесет она от Федора, и тогда Милославские еще сильней укрепятся. Но Федор был уже не муж: хотел, сильно хотел, но не мог. Несмотря на ухищрения докторские, несмотря на заговоры и волшебные напитки.

Уж как старалась Марфа Матвеевна, все делала, как учили ее бывалые бабки: и руками ласкала уд, и губами, и хреном его натирала, и редькою. А он оставался вял. Федор только стонал от ласк этих, бормотал через силу слова нежные, даже прощения просил. Не было в нем никакой мужской силы, всю, которая была, как видно, израсходовал он на покойную царицу Агафью, первую свою жену. И уж ничего у него не осталось. Таял он на глазах молодой супруги, таял с каждым днем. Последние дни пред кончиною не мог повернуться на другой бок.

— Долго помирал. В муках. Как отец, царь Алексей. Кричал от боли. А потом окостенел язык и губы. Бедный, он только мычал, как зверь.

Это рассказывали со слов царицы Марфы. Марфа была безутешна. Она все надеялась, что молодостью своею и пригожестью вдохнет в Федора своего мужскую силу, что воспрянет он. И то сказать: совсем молодым похитила его смерть — двадцать годков всего-то ему было.

Царица Наталья хвалила Марфу за добросердечие, за горячее желание примирить Федора с Нарышкиными, несмотря на постоянные противности Софьи и из Милославских тайного шептуна и злодея Ивана.

— Ох, дядюшка, Милославские ведут дело к смуте, — рассказывала Наталья. — Нехорошие времена настают, темные. Как только Федор отдал Богу душу, радетели наши князь Борис Алексеевич Голицын, брат его Иван да Долгоруковы бояре Борис, Яков, Григорий и Лука поторопились в Думу, дабы избрать нового царя. Знали, что без бою не обойдется, а потому под кафтаны поддели кольчуги железные и челядинцам приказали быть снаружи с кистенями да ножами под платьем тож.

Вышел патриарх Иоаким и вопросил: кого из двух братьев царя усопшего избрать на царство? Ивана иль Петра? Загудели тут все, пошли споры. Кто кричал «Ивана Алексеевича!», а кто стоял за Петрушу. Этих было более. И Петруша был провозглашен царем.

Недолгой была радость. Софья кликушествовала, кричала что Федора-де отравили враги его, извели чарами те, кто хочет на царстве быть, намекая на Нарышкиных. Видалось ей, ненавистнице, что управлять будет мачеха, вот она и старалась возмутить народ. Мол, мы, Милославские, остались сиротами, брата нашего Ивана не выбрали на царство и одно нам остается — просить милости у королей христианских в чужих землях.

Таковыми причитаниями разжалобила она многих бояр и те стали думать, как поправить положение, не допустить исхода Милославских, хотя и понимали, что это все пустые угрозы.

Взбунтовали стрельцов, урезали им жалованье, чинили и другие притеснения. Более других усердствовали князь Хованский — Тараруй, человек пустой и глупый, и Иван Михайлович Милославский, притвора и интриган.

Тараруй ораторствовал перед стрельцами: сами видите-де, в каком вы ярме у бояр, Бог знает кого в цари избрали… Увидите, не только денег, но и корму не дадут.

— Ох, беда, беда, — сетовал Матвеев. — Надо действовать решительно, неужто стрельцы забыли мои милости. Пойду в люди, буду стоять за Петра.

Нет, не забыт был ближний боярин Артамон Сергеевич Матвеев, несмотря на происки Милославских, на шестилетнюю ссылку. Помнили его добросердечие, его разумность, любовь к нему покойного царя Алексея, память о котором не изгладилась. Всюду встречали его с почетом, с радостью. Патриарх Иоаким долго беседовал с ним, держал совет, как избежать смуты. Пожаловали к нему и бояре, сторонники Петра, просили его быть на управлении, как прежде, и другие знатные люди, помнившие, как разумно он вел дела.

Но Софья и другие Милославские не унималась. Они видели, как любезен людям Матвеев, как входит он в силу, как растет его влияние.

— Погодите, он всех нас прижмет, а чего доброго, изведет, — убеждал Иван Милославский. — Надобно его прищучить. Какой-нибудь слух пустить.

Софья вторила ему:

— Надо торопиться, пока он, говорун, всех под себя не подмял.

Медлить уж нельзя. Эвон, и часть стрельцов за него стоит. Все могут переметнуться. Пустить по рукам список изменников…

Думали, кого поместить в этот список. Нарышкиных, вестимо. Возвысились непомерно. Братец царицы Иван Кириллович двадцати двух лет в бояре избран, статочное ли дело!

И вот был пущен слух, что Нарышкины убили царевича Ивана. Тараруй повел стрельцов ко дворцу. Ударили в барабаны, били в набатный колокол.

Начались схватки, полилась кровь. Стали затворять кремлевские ворота, но не успели. Стрельцы ворвались с криками: «Царевича Ивана задушили Нарышкины! Смерть изменникам!»

Матвей вышел на крыльцо, поднял руку.

— Верите ли вы мне, братия?

Молчание было ему ответом. Кто-то выкрикнул:

— И ты, небось, в изменниках!

— Я за вас всегда радел. И кто постарше, помнит о милостях моих. Сам я был некогда стрелецким головой, и при мне стрельцы не знали худа.

— Пошто задушили царевича Ивана?!

— Лжа. Найдите того, кто пустил злонамеренный слух.

В это время на крыльцо вышла царица, патриарх с боярами. За ними шли братья царевичи Петр и Иван.

Глава четырнадцатая

Иван-царевич и девка Варька

И раздражится южный царь и выступит, сразится с ним, с царем северным, и выставит большое войско, и предано будет войско в руки его.

Из толпы, угрюмо гудящей, выбрался рослый стрелец, забрался на царское крыльцо и приступил к царевичу Ивану:

— Ты всамделе доподлинный царевич Иван Алексеевич?

— Ну?

— Сказывай громче.

— Не могу громче.

— Царевич?

— Ну?

— Не нукай! — рассердился стрелец. — Отвечай прямо.

— Царевич Иван я.

— Перекрестись!

Иван покорно перекрестился. Двуперстием. Стрельцы одобрительно зашумели: большинство держалось старой веры.

— Сказывали нам — извести тебя хотели.

— Ну?

— Иное слово молви — пошто все нукаешь да нукаешь. Хотели?

— Ништо.

— Не мычишь, не телишься! — рассердился стрелец. — Ответствуй!

— Не было. Не хотели.

— Осени!

Иван снова перекрестился на все стороны. Голова его качалась как привязанная, рука слегка дрожала, таза были полуприкрыты тяжелыми набрякшими веками.

— Какой-то ты не такой, — пробормотал стрелец, спускаясь с крыльца. — Неправдашний царевич. Недоделанный.

— Пущай слово скажет! — прокричали из толпы. — Теснят его Нарышкины?! Скажи: волен ты?

— Угу.

— Ишь каков! Угукает. Ты молви слово царское, с понятием.

Иван долго молчал. Толпа, колыхаясь, ждала. Наконец он разверз уста и с усилием выдавил:

— Волен я. Волен. Братец Петруша милостив. В игры играем. Гы-гы! — неожиданно осклабился он.