Владимир Корнев - Датский король
Давно уже Ксения не прогуливалась по городу, но на сей раз решила, что паломничество, пусть и недолгое, следует совершать именно пешком, да и погожий июньский день располагал к неспешной прогулке. Балерина вышла из своего дома на Офицерской, по тихому Фонарному переулку дошла до Екатерининского канала, а там пришлось свернуть на шумный проспект. Она на мгновение остановилась у высокой колокольни старой Вознесенской церкви и быстрой походкой, стуча французскими каблучками по каменному тротуару, буквально пролетела до Фонтанки, не заглядывая в лица прохожих, не отвлекаясь на броские вывески, не вслушиваясь в цокот копыт, тарахтение моторов и писк клаксонов. Наконец Ксения оказалась на набережной: повеяло свежим ветром с залива, в котором сразу угадывался йодистый настой водорослей: с барок, сплошной чередой тянувшихся до самой Невы, пахло рыбой. Небесная синева вырывалась на волю, отражалась в воде, и порой казалось, что невесомые белые тучки и мачты чухонских лайб[124] плывут не в вышине. а по серебристой речной ряби. Балерина перешла на южную сторону Фонтанки, перевела дух и неторопливо, с удовольствием вдыхая волнующие запахи, любуясь фасадами набережных, побрела в направлении Невского. На реке, впрочем, тоже кипела своя, особенная жизнь. Грузчики-«крючники» привычно таскали на спине здоровенные кули, «носаки» переносили с барж доски и укладывали в штабеля, тут же стайками сновала детвора. Кто-то пытался утащить полено из дровяного штабеля, другие наблюдали за тем. как мальчишки постарше удили мелкую рыбу. Кряжистые дядьки с барж, занятые своей тяжелой работой, то и дело натужно покрикивали на путавшуюся под ногами ребятню:
— Не замай, мелюзга, зашибу ить грешным делом!
Прохожие часто заглядывались на молодую барыню, тоненькую, затянутую в корсет, в безукоризненно сшитом темном платье и скромной шляпке. Интеллигентным господам, не чуждым света, она казалась образцом хорошего тона, людям церковных правил — примером благообразия. Сама Ксения, увлеченная своими заботами, не замечала посторонних взглядов. Так, вдоль залитой солнцем теплого летнего дня Фонтанки, оставив позади полдюжины мостов, особняки, казармы, больницы, девушка довольно быстро добралась до ничем не примечательного пустынного Щербакова переулка и по нему вышла к Владимирской площади с большой красивой церковью, со множеством нищих на паперти, что указывало на почтенное отношение к храму жителей округи, на близость богатых доброхотов, центральных проспектов. «Где-нибудь в провинции Владимирская церковь была бы кафедральным собором, но не в столице — здесь размерами и величием никого не удивишь. А говорят, в ней отпевали самого Достоевского, и вообще это был его приход!» — расеужда-ла набожная балерина, переходя площадь. Ей оставалось пройти по Кузнечному, миновать бойкий рынок, а от него до Николаевской улицы и единоверческого храма — рукой подать.
VIII
Ксения вошла в церковь как раз перед тем, как строгий псаломщик в черном до пола подряснике завершил чтение шестого часа (служба здесь длилась почти непрерывно, как в монастыре). Он удалился в алтарь, торжественно неся перед собой старинный канонник. «Может быть, по нему вели службу еще до Петра Великого. Еще не было этого храма и самого Петербурга, а эта книга уже была. Она дошла до нас через века, как доходит молитва святых и предков, которые давно уже в мире ином, и не прерывается связь времен. Разве можно постичь умом величие подлинного таинства, а ведь оно вершится прямо у нас на глазах!» — в который раз изумилась Ксения. В полумраке, при свете одних только свечей и лампад, среди множества потемневших от древности образов, которыми здесь были завешаны все стены, она отыскала по памяти чтимый образ Тихвинской Божией Матери. Девушка не могла сразу не узнать его: столько искренних, отроческих просьб о помощи в заботах учения было произнесено перед ним двумя задушевными подругами, ученицей балетной школы и питомицей Института благородных девиц. Она тут же на одном дыхании прочла «Взбранной Воеводе…»[125]. Ксении показалось, что в строгом взыскующем Лике Богородицы на мгновение проявились мягкие, теплые материнские черты, словно и Она узнала в молодой балерине Светозаровой вчерашнюю девочку, вымолившую когда-то у Чудотворной мудрого духовника, который теперь лежит на одре болезни. А балерина ни на минуту не забывала о «недугующем» схимонахе Михаиле. Ей нужно было срочно найти священника, чтобы тот успел до вечерни отслужить акафист Тихвинскому образу с молебном о скорейшем выздоровлении старца. Сначала строгий единоверческий батюшка был недоволен — ко времени ли треба? — но, когда узнал причину и увидел, что на глазах у просящей помощи прихожанки вот-вот появятся слезы, велел поставить аналой перед киотом с Чудотворной. Не столь уж много народу было в храме в этот час, и те, кто присутствовал при молебствии, послушно подхватывали за отцом настоятелем каждый следующий икос[126] :
— Новый источник чудес в стране северной явися икона Твоя Тихвинская, Пресвятая Владычице, независтно точащий изцеления всем притекающим с верою: слепии бо прозирают, немии богоглаголеви бывают, глусии слышат, разслабленнии возстают, бесноватии от уз демонских свобождаются… — возглашал пастырь.
Хор согласно славил Богородицу, а Ксения представляла себе мучимого недугом тихвинского схимонаха и пела особенно старательно, вкладывая в священные слова просьбу сердца и сама проникаясь вековечным духом акафиста:
Радуйся, отчаянных Надеждо;Радуйся, грешных Спасение.Радуйся, печальных Утешение:Радуйся, больных Исцеление…Радуйся, святителей Удобрение.Радуйся, девствующих Похвало;Радуйся, всех благочестивых Веселие.Радуйся. Владычице, милостивая о нас пред БогомЗаступнице!
Вспоминала она и свою крестовую сестру, убежденная в том, что возносимая за тысячу верст от нее молитва чудесным образом укрепляет веру задушевной подруги в истинность выбранного ею тернистого пути к высотам благочестия, а быть может — на все Божья воля! — и святости. Сам настоятель почувствовал вдруг, какой молитвенный порыв охватил эту по-детски верующую молодую госпожу, стоящую вокруг паству — усердных прихожан, лица которых он видел в Николаевском храме изо дня в день, открыл высокий киот, как в большой праздник, и первым приложился к чеканной драгоценной ризе, застыв в благоговении перед чудотворной святыней предков. Как можно было не последовать его примеру? Никто не остался безучастен, каждый исполнил свой христианский долг, утолил духовную жажду. После молебна Ксения заказала ежедневное «сугубое» поминовение «болящего» за проскомидией[127]. Она хотела еще рассказать батюшке о своем знакомстве с художником, чтобы тот вразумил ее, следовало ли давать согласие на портретирование, и если «да», то благословил бы ее, но, к сожалению, она не знала священника и все-таки не решилась ему открыться. Ксения понимала, что с ее стороны это слабость, что она, наверное, впадает в соблазн, а поделать с собой ничего не могла. На душе от этого было муторно, но решение пришло вдруг само: «Подойду к Николаю Угоднику — исповедуюсь ему, а уж он все услышит, поймет, укрепит и наставит!» Перед древним «Николой в житии» аршина[128] в полтора высотой под округлой затейливой работы сенью теплилось несколько разноцветных лампад в серебре, освещавших сам центральный образ многомудрого угодника Божия. Он был написан как и требовал канон: с огромным открытым лбом, седые волосы и борода обрамляли аскетический лик, пронзительный взор указывал на неусыпное вечное бдение Святителя. На полях же иконы в живописных миниатюрах, как в любимых Ксенией с детства «Минеях», была запечатлена вся земная жизнь великого угодника от мига рождения до последнего вздоха, и обретение его мироточивых мощей.
Девушка стремилась подойти ближе, но возле самой иконы стоял молодой мужчина, которого можно было принять и за «вечного студента», и за человека, не чуждого творчеству, а кто-нибудь излишне категоричный в суждениях, возможно, увидел бы в нем неприкаянного социалиста-революционера. Во всяком случае, он являл собой один из характерных петербургских типов: длинный черный плащ, расширяющийся книзу наставленный ворот, небрежно обернутое вокруг шеи, серое в бледных узорах кашне, один конец которого был перекинут через плечо. Ксения видела и лицо незнакомца. Оно отражалось в стекле киота, и было странно видеть рядом этот реальный земной образ и образ Святого Николы. Черты незнакомца вряд ли можно было назвать утонченными, но тонкими — пожалуй: несколько продолговатое, осунувшееся лицо, заострившийся нос, выразительный очерк губ, едва заметная раскосость глаз. Больше всего Ксении запомнились именно карие глаза, видимая печаль — признак одиночества. Волосы у молодого человека были темные, длинные, сливавшиеся с ухоженной бородкой и усами. Было во всем этом что-то иконописное. И тут же аналогия повела Ксению в ином направлении: «Вот настоящий тип художника». Незнакомец стоял у иконы в независимой позе, сложив руки на груди, точно перед картиной в музее, внимательно всматриваясь в изображение святого и ничего не замечая вокруг. Казалось, он хочет запомнить мельчайшие детали. Глубоко верующая Ксения была в недоумении: «Что он там пытается найти? Разве можно так пристально разглядывать икону? Это же не инфузория под микроскопом!» Так продолжалось довольно долго, и вдруг (художник, видимо, устал от созерцания) молодая балерина заметила, что взгляд карих глаз встретился с ее отражением в стекле. Он мгновенно изменился в лице, будто почувствовал удар в спину, покраснел, в смущении спешно перекрестился, приложился лбом к киоту и быстро отошел в сторону, наверное, в глубь храма. Ксения не стала оборачиваться, склонила голову — она тоже ощутила неловкость положения, но не выдала своих ощущений: медленно, с достоинством подошла к образу. Молитва сначала не шла ей на ум, но, наконец сосредоточившись, Ксения исполнила все, что хотела, и удалилась в соседний придел. Сердце все еще билось учащенно, так что пришлось прислониться к стене и приложить руку к груди.
