Львиное Сердце. Дорога на Утремер - Шэрон Кей Пенман
— У неё нет семьи? — Вильгельм нахмурился. — Бедняжка. Если брат её был храмовником, значит, она из знатного рода. Должны же у неё где-нибудь остаться родичи? Что говорит она сама?
— Ничего, милорд. Вот уже две недели девица не промолвила ни слова. Если честно, я сомневаюсь даже, что она слышит слова, обращённые к ней, и не убеди меня прочие пассажиры в обратном, сочла бы её глухонемой. Нам с трудом удаётся заставить малютку поесть, хотя бы даже несколько ложек супа. Она просто лежит неподвижно... Не знаю, что станется с этим бедным дитём, воистину не знаю. Что, если горе сведёт её с ума?
Тут настоятельница остановилась в надежде, что Вильгельм предложит выход, и тот её не разочаровал.
— Что, если я попрошу супругу приехать и посмотреть на девушку? — задумчиво произнёс он. — Быть может, ей удастся пробиться через скорлупу несчастной? Джоанна мастерица на такие вещи, ты ведь знаешь.
— Превосходная идея, милорд! Думаешь, леди Джоанна согласится?
В его улыбке читались одновременно снисхождение и обожание:
Моя супруга никогда не могла устоять перед птичкой со сломанным крылом.
Джоанна помедлила перед входом в инфирмарий[1], охваченная внезапным сомнением. Что скажет она этому ребёнку? Какое утешение сможет предложить?
Сестра Элоиза, так сколько, говоришь, ей лет?
Точно мы не знаем, мадам, но по виду лет десять, может одиннадцать.
«Слишком мала, чтобы понять, почему Бог забрал у неё брата», — подумала Джоанна, а потом безрадостно улыбнулась. Ей исполнилось двадцать четыре, а она тоже не понимала.
— Проводи меня к ней, — сказала она и последовала за юной монахиней к расположенной в дальнем углу кровати. Она была тронута видом малышки, лежавшей так неподвижно, что королева с облегчением вздохнула, заметив, как грудь больной едва ощутимо вздымается и опускается. Девочка казалась несчастной и хрупкой, лицо её было повёрнуто к стене. Когда Джоанна позвала её по имени, та не ответила. Сделав сестре Элоизе знак придвинуть кресло, королева села рядом с постелью и задумалась, что сказать.
— Мои соболезнования со смертью твоего брата, Алисия. Ты можешь гордиться его отвагой и... утешаться тем, что он сейчас покоится на лоне Всевышнего. Духовник заверил меня, что рыцарям Христа нет нужды медлить в чистилище, райские врата открыты для них...
Не было никаких признаков, что Алисия слышит её, и Джоанна смолкла. С чего могло ей прийти в голову, что девчонка станет искать утешения в теологии? Алисии известно только то, что брат мёртв, и она теперь покинута и одинока.
Не стану утверждать, что понимаю твои чувства, Алисия. Но могу сказать, мне известно, что значит потерять брата. Я оплакала троих братьев, и ещё сестру... — Вопреки стараниям, голос Джоанны дрогнул, потому как смерть Тильды оставила не зарубцевавшуюся ещё рану. — Мне хотелось бы заверить тебя, что со временем боль пройдёт. Но это не так. Эта печаль пребудет с тобой до могилы. Однако постепенно ты приучишься жить с ней, и в этом единственная наша надежда.
Королева подождала немного, но напрасно. Тогда она поменяла тактику.
— Теперь мир должен казаться тебе пугающим, — тихо сказала Джоанна. — Не могу даже представить, какое одиночество ты чувствуешь. Однако ты не так одинока, как кажется, Алисия, уверяю тебя.
И снова её слова утонули в молчании. Джоанна обычно хорошо ладила с детьми, но разумеется, ей никогда не приходилась прежде сталкиваться с таким горем.
— Между нами есть кое-что общее, девочка. Когда я приехала на Сицилию, мне было столько же, сколько тебе, всего одиннадцать. Путешествие я запомнила слишком хорошо, потому как никогда не ощущала себя такой несчастной. — Доверившись инстинкту, королева заговорила успокаивающим тоном, будто с испуганным жеребёнком. — Меня тошнило, Алисия, и я день и ночь кормила рыб. Тебя тоже укачивало? Мне пришлось так плохо, что мы зашли в Неаполь и дальше отправились по суше. Многие годы мне снились кошмары про то плавание, и моему супругу стоило большого труда уговорить меня снова ступить на палубу корабля. Помню, как я возражала ему: Господь не желает, чтобы человек летал, иначе дал бы ему крылья, и поскольку жабрами он нас тоже не снабдил, то явно против того, чтобы мы выходили в море. Муж только смеялся, впрочем, ему никогда не приходилось испытывать такой морской болезни...
Джоанна продолжала некоторое время в том же духе, легкомысленно щебеча в надежде установить пусть хрупкую, но связь между собой и этой безгласной и неподвижной девочкой. В итоге ей пришлось признать поражение. Обменявшись полным сожаления взглядом с сестрой Элоизой, она стала подниматься с кресла. И тут Алисия заговорила. Слова были скомканными, едва слышными, но это были слова, первые с того дня, как утонул брат.
— Мне жаль, Алисия, — сказала Джоанна спокойно, стараясь скрыть охватившее её возбуждение. — Но я ничего не разобрала. Не могла бы ты повторить?
— Мне двенадцать, — тихо, но разборчиво заявила девочка. — Не одиннадцать.
Джоанна едва не рассмеялась, вспомнив про то, как обижалась, когда её считали младше, чем на самом деле, — это почти смертельное оскорбление для большинства детей.
— Mea culpa[2], — покаялась она. — Но в своё оправдание могу сказать, что не так-то легко угадать возраст собеседника, когда тот на тебя не смотрит.
Тут она стала ждать, затаив дыхание, пока кровать не заскрипела и Алисия не отвернулась от стены. Джоанна поняла, почему монахини ошиблись с годами. У девочки были пухлые щёчки, губки бантиком, а вздёрнутый носик покрывала россыпь веснушек — совершенно детское личико в своей невинности и беззащитности. Королева усомнилась, что к несчастной приходят уже месячные, ибо угловатое и худое тельце не выказывало никаких признаков приближающейся женственности.
Меня зовут Джоанна, сказала она, будучи убеждена, что с детьми простейший путь оказывается зачастую самым успешным. — Я здесь, чтобы помочь тебе.
Алисии пришлось прищурить глаза, потому как она много дней не смотрела на свет, а теперь солнце заполняло палату, окружая облик Джоанны золотистым сиянием. То была самая прекрасная из женщин, которых Алисии доводилось видеть: безупречно чистая белая кожа, медного цвета
