Воссоединение - Фред Ульман
Но в тот день я шагнул вперед сразу, как только Макс завершил свою демонстрацию, и посмотрел ему прямо в глаза. Он на секунду засомневался, но все-таки сказал:
– Шварц.
Я медленно подошел к турнику, замер по стойке смирно, подпрыгнул и подтянулся. Лег животом на перекладину. Огляделся по сторонам. Макс стоял прямо под турником, готовый меня подхватить, если я вдруг сорвусь. Ребята притихли, наблюдая за мной. Я взглянул на Хоэнфельса и, убедившись, что он на меня смотрит, развернулся вправо, развернулся влево и повис на коленях. Страха не было. Было только одно побуждение, одно желание. Я это сделаю. Сделаю для него. Рывком я взметнул свое тело ввысь, перемахнул через перекладину, взлетел, словно птица, а потом – бумс!
По крайней мере, я приземлился на ноги.
Раздались приглушенные смешки, но кто-то даже зааплодировал; у нас в классе учились не такие уж и плохие ребята, по большей части…
Я замер на месте и посмотрел на него. Надо ли говорить, что Конрадин не смеялся. И не хлопал. Но он смотрел на меня.
Спустя пару дней я принес в школу несколько древнегреческих монет – я коллекционировал монеты с двенадцати лет. Я принес серебряную коринфскую драхму, сову Афины Паллады и голову Александра Македонского, и, как только он, Конрадин, вошел в класс, я сделал вид, что изучаю их через лупу. Он это увидел, и, как я и надеялся, его любопытство все-таки возобладало над сдержанностью. Он спросил, можно ли ему тоже взглянуть. Судя по его обращению с монетами, он кое-что в них понимал; он прикасался к ним бережно и рассматривал с почтительным вниманием настоящего коллекционера. Он сказал, что тоже собирает монеты и что у него есть сова, но нет головы Александра. Зато у него были другие монеты, которых не было у меня.
Наш разговор прервало появление учителя, и за время урока интерес Конрадина, похоже, иссяк. Сразу после звонка он вышел из класса, даже не взглянув в мою сторону. И все равно я был счастлив. Он в первый раз со мной заговорил, и я твердо решил для себя, что этот первый раз точно не станет последним.
Глава 5
Ровно через три дня, 15 марта – эту дату я буду помнить всегда, – я возвращался из школы домой. Стоял тихий, прохладный весенний вечер. Вовсю цвел миндаль, на клумбах уже распустились крокусы, небо было пастельно-голубым с легким зеленоватым отливом: северное небо с оттенком Италии. Хоэнфельса я заметил сразу. Он шел чуть впереди и явно не торопился, словно кого-то ждал. Я замедлил шаг – побоялся его догонять, – но мне все равно надо было идти, потому что было бы глупо застыть столбом и он мог бы неправильно истолковать мою нерешительность. Когда я почти с ним поравнялся, он обернулся ко мне и улыбнулся. А потом как-то стеснительно и неуклюже пожал мою дрожащую руку.
– Привет, Ганс, – сказал он, и я вдруг осознал – с изумлением, радостью и облегчением, – что он тоже робеет и так же сильно нуждается в друге, как и я сам.
Я плохо помню, что Конрадин говорил мне в тот день и что говорил ему я. Помню только, что мы бродили по городу целый час, как двое юных влюбленных, еще взволнованных, еще застенчивых друг перед другом; но почему-то я был уверен, что это только начало и теперь моя жизнь никогда больше не будет пустой и скучной – отныне и впредь она будет насыщенной, яркой и полной надежды для нас обоих.
Когда мы расстались, всю дорогу до дома я бежал бегом. Я смеялся и разговаривал сам с собой, мне хотелось кричать и петь во весь голос, я с трудом удержался, чтобы не сообщить маме с папой, как безумно я счастлив: вся моя жизнь изменилась, я больше не нищий, я богат как Крез[18]. К счастью, родители были заняты своими делами и не заметили, как я взбудоражен. Они привыкли к моим переменчивым настроениям – к моим угрюмым, скучающим взглядам, к моим уклончивым ответам и продолжительным периодам молчания – и не обращали на них внимания, полагая, что это обычные «издержки взросления», загадочного перехода из детства во взрослую жизнь. Мама изредка пробовала пробиться сквозь мою глухую защиту, пару раз попыталась погладить меня по голове, но давно оставила эти попытки, обескураженная моим упрямством и нежеланием идти навстречу.
Однако под конец дня эйфория сменилась тревогой. Я плохо спал ночью, потому что боялся грядущего утра. Может быть, он уже обо мне позабыл или пожалел о вчерашней прогулке? Может, я зря перед ним раскрывался, явно давая понять, как отчаянно мне нужна его дружба? Наверное, мне надо было вести себя более сдержанно, более осторожно? Может быть, он рассказал обо мне родителям и ему было велено не водить дружбу с евреем? Так я и терзал себя мрачными мыслями, пока меня не сморил беспокойный сон.
Глава 6
Но все мои страхи оказались напрасны. Стоило мне войти в класс, как Конрадин сразу ко мне подошел и сел рядом со мной. Его радость при виде меня была такой неподдельной, такой очевидной, что даже я, при всей моей врожденной мнительности, вмиг избавился от опасений. Из его слов можно было понять, что ночью он замечательно спал и ни на миг не усомнился в моей искренности, и мне даже сделалось стыдно за свою подозрительность.
С того дня мы стали неразлучны. Мы всегда выходили из школы вместе – мы жили в одной стороне, – а по утрам он дожидался меня на полпути в школу. Одноклассники поначалу опешили, но скоро привыкли и приняли нашу дружбу как должное. Почти все, кроме Боллахера, который прозвал нас Кастором и Полидевком[19], и «бомонда», демонстративно нас не замечавшего.
Следующие несколько месяцев были самыми счастливыми в моей жизни. Пришла весна, вся страна утопала в цвету.
