Воссоединение - Фред Ульман
По субботам мы с Конрадином садились в поезд и уезжали из города на выходные. Ночевали в какой-нибудь старой гостинице, где всегда были дешевые чистые номера, замечательная еда и отменные местные вина. Иногда мы отправлялись в Шварцвальд и бродили по темным лесам, где пахло грибами, и древесная смола отливала янтарным блеском, и в речках плескалась форель. Иногда мы поднимались на вершину горы, откуда уже можно было увидеть долину быстротекущего Рейна, и сине-сиреневые Вогезы, и шпиль Страсбургского собора. Неккар искушал нас
легким бризом, гонцом из Италии,
и тополями на берегах нежно любимой реки,
и Дунай тихо нес свои воды вдоль
деревьев, наряженных белым цветеньем
в буйной зелени темной листвы.
Иногда мы выбирались в Хегау, где семь потухших вулканов, или на Боденское озеро, самое сказочное из озер. Однажды посетили Гогенштауфен, Тек и Хоэнфельс. От последнего не осталось и камня на камне, ни единой тропинки, обозначавшей дорогу, по которой крестоносцы выходили в поход на Византию и Иерусалим. Неподалеку располагался Тюбинген, где Гёльдерлин-Гиперион, наш любимый поэт, провел тридцать шесть лет своей жизни, погружаясь в безумие, entrückt von den Göttern, вознесенный богами в сияющие небеса. Глядя на башню, на дом Гёльдерлина, на его нежную тюрьму, мы читали вслух наше любимое стихотворение:
В желтых цветах висит,
Пестрея шиповником,
В озере берег.
И милый лебедь,
Пьян поцелуем,
Голову клонит
В священно-трезвую воду.
Горе мне, горе, где же найду я
Горькой зимою цвет? Где найду
Солнечный луч
И тени земли?
Стены стоят
Хладны и немы.
Стонет ветер,
И дребезжат флюгера[20].
Глава 7
Так шли дни и месяцы, и ничто не омрачало нашу дружбу. Снаружи, из-за пределов нашего магического круга, доходили какие-то слухи о политических беспорядках, но очаг этих волнений был далеко – в Берлине, откуда поступали тревожные сообщения о стычках между нацистами и коммунистами. Штутгарт вроде бы оставался таким же спокойным и здравомыслящим, как всегда. Да, у нас тоже случались отдельные мелкие инциденты: на стенах малевали свастику, кто-то напал на еврея на улице, избили нескольких коммунистов, – но в целом жизнь шла как обычно. Höhenrestaurants[21], оперный театр и летние уличные кафе были битком. Стояла жара, созревал виноград, яблони гнулись под тяжестью спелых плодов. Люди строили планы на отпуск; мои родители собирались в Швейцарию, и Конрадин сказал мне, что поедет с родителями на Сицилию. Нам казалось, что не о чем беспокоиться. Политика представлялась занятием взрослых; нам хватало своих забот. Нас волновали вопросы вселенских масштабов, нам надо было понять, как прожить жизнь максимально насыщенно, ярко и полно, доискаться до ее смысла, уяснить для себя предназначение человека и его место в необъятном, пугающем мироздании. Для нас это было действительно важно, гораздо важнее, чем какие-то эфемерные и нелепые политические фигуры вроде Гитлера и Муссолини.
Но потом произошло нечто такое, что потрясло нас обоих и произвело совершенно убийственное впечатление на меня.
До того случая я не особенно задумывался о богословских вопросах и принимал за данность существование некоего всемогущего и всемилостивого Господа Бога, создателя Вселенной. Отец никогда не говорил со мной о религии, полагая, что я волен сам выбирать, во что верить. Однажды я случайно подслушал, как он говорил маме, что, несмотря на отсутствие убедительных доказательств, он верит, что существовал исторический Иисус – еврейский учитель морали, человек большой мудрости и доброты, пророк вроде Иеремии или Иезекииля, – но, хоть убей, не понимает, как кто-то может всерьез полагать этого Иисуса «сыном Божьим». Папа считал возмутительным богохульством саму идею, что всемогущий и всеблагой Бог, этот Всевышний «Отец», безучастно взирает с небес на страдания Его сына, умирающего на кресте долгой мучительной смертью, и не делает ничего, чтобы помочь своему ребенку, в то время как любой смертный отец наверняка бы предпринял хоть что-нибудь.
И все-таки, хотя папа не верил в божественное происхождение Иисуса Христа, мне кажется, он был скорее агностиком, чем атеистом, и, если бы мне захотелось принять христианство, он бы не стал возражать – как не стал бы возражать, если бы я вдруг решил податься в буддисты. С другой стороны, я уверен, что он попытался бы отговорить меня стать монахом любого вероисповедания, потому что считал монастырскую жизнь, посвященную созерцанию и размышлению, бессмысленной и бесполезной.
Что касается мамы, у нее в голове была полная каша, но она совершенно от этого не страдала. Ходила в синагогу на Йом Кипур, День искупления, и пела Stille Nacht, Heilige Nacht[22] на Рождество. Давала деньги евреям на помощь польским еврейским детям и христианам – на обращение евреев в христианство. Когда я был совсем маленьким, она научила меня нескольким незамысловатым молитвам, в которых я просил Боженьку помочь мне быть добрым по отношению к папе, маме и нашей кошке. На этом мое религиозное образование завершилось. Мама, как и отец, вроде бы и не нуждалась в религии, но она была трудолюбивой, доброй и щедрой, и они с папой нисколько не сомневались, что их сын непременно последует их примеру. Я рос среди иудеев и христиан, предоставленный сам себе, со своими представлениями о Боге, не особенно истово верил, но и не то чтобы всерьез сомневался в существовании некоей благожелательной верховной сущности, пребывающей во всем мироздании, как не сомневался и в том, что наш мир – уникальный центр Вселенной и все мы – и евреи, и неевреи – возлюбленные Божьи дети.
Так вот, у нас были соседи, герр и фрау Бауэр. У них были две дочки, четырех и семи лет, и сын двенадцати лет. Я сам с ними почти не общался, просто знал их в лицо – мне было неинтересно играть с такими маленькими соседскими ребятишками, – но я не раз наблюдал, и
