Воссоединение - Фред Ульман
И вот теперь прямо передо мной, на расстоянии вытянутой руки, сидел наследник этого славного швабского[8] рода, в одном помещении, под моим пристальным, зачарованным взглядом. Я жадно ловил каждое его движение: как он открывает свой глянцевый ранец, как вынимает пенал тонкими, белыми, безупречно чистыми пальцами (так непохожими на мои пальцы: короткие, грубые, вечно испачканные чернилами), как выкладывает на парту перьевую ручку и несколько остро заточенных карандашей, как открывает и закрывает тетрадь. Все в нем будило во мне любопытство: как тщательно он выбирает карандаш, как он сидит – очень прямо, словно готовясь в любую минуту подняться и отдать приказ невидимой армии, – как прикасается к своим светлым волосам. Я расслабился только тогда, когда он, как и все остальные, заскучал и заерзал за партой в ожидании звонка на перемену. Как завороженный я смотрел на его гордое, точеное лицо, и поистине, никто из влюбленных мужей не смотрел на Елену Троянскую с таким пристальным вниманием и не сознавал с такой остротой собственную ущербность. Кто я такой, чтобы осмелиться подступиться к нему? В каком из европейских гетто ютились мои давние предки, когда Фридрих фон Гогенштауфен протянул Анно фон Хоэнфельсу свою монаршую руку, унизанную драгоценными перстнями? Что я, самый обыкновенный еврейский мальчик, сын врача, внук и правнук раввина из рода мелких торговцев и гуртовщиков, мог предложить этому златовласому небожителю, одно имя которого повергало меня в благоговейный трепет?
Разве он, озаренный сиянием славы великих предков, сможет понять мою робость, мою настороженную гордость, мой страх, что мне сделают больно? Что есть общего у него, Конрадина фон Хоэнфельса, со мной, Гансом Шварцем, которому так не хватает ни лоска, ни смелости, ни уверенности в себе?
Как ни странно, я был не единственным, кто стеснялся с ним заговорить. Его сторонились практически все одноклассники. Обычно нахальные, грубые и на словах, и на деле, всегда гораздые наградить друг друга обидным прозвищем: Вонючка, Огрызок, Колбасный Обрезок, Окорок или Свинья, – вечно пихавшие друг друга по поводу и без повода, они смущенно молчали в его присутствии и уступали ему дорогу, куда бы он ни пошел. Они тоже как будто подпали под власть неких чар. Если бы кто-то из нас пришел в школу одетым как Хоэнфельс, его бы безжалостно подняли на смех. Но самого Хоэнфельса не трогал никто. Даже герр Циммерман как будто боялся лишний раз его побеспокоить.
И было еще кое-что. Его домашние работы проверялись особенно вдумчиво. На полях моих сочинений Циммерман писал только короткие замечания: «Плохо продумано», «Что это значит?», «Вполне неплохо» или «Будь аккуратнее». Его работы сопровождались подробнейшими пояснениями каждого исправления, что наверняка отнимало немало времени и стоило нашему учителю многих лишних трудов.
Конрадин, кажется, не возражал, что к нему никто не подходит. Возможно, он привык к одиночеству. При этом он не проявлял ни тщеславия, ни гордыни, ни осознанного желания выделяться среди остальных одноклассников. Правда, в отличие от всех нас, он всегда был безукоризненно вежлив, улыбался, если к нему обращались, и придерживал дверь, когда кому-то хотелось войти или выйти. И все же другие мальчишки почему-то его побаивались. Могу только предположить, что они, как и я, внутренне благоговели перед величием имени Хоэнфельсов, отчего делались тихими и стеснительными.
Даже князь и барон поначалу оставили его в покое, но где-то через неделю после его появления в классе вся наша «знать» подошла к нему на перемене после второго урока. Я видел, как это происходило. Первым заговорил князь, потом – барон, а за ним – фрайхерр. Я расслышал лишь несколько слов: «Моя тетя фон Гогенлоэ», «Макси говорит» (кто такой Макси?). Прозвучали и другие имена, очевидно знакомые участникам разговора. Какие-то вызывали всеобщее веселье, какие-то произносились с почтением и чуть ли не шепотом, словно в присутствии королевской особы. Но эта rencontre[9] вроде бы ни к чему не привела. Встречаясь в классе, они кивали друг другу, улыбались и обменивались парой вежливых фраз, однако Конрадин по-прежнему держался особняком.
Через пару дней пришел черед нашего классного «бомонда». Так мы называли компанию из трех мальчишек: Ройтера, Мюллера и Франка, – которые все время держались вместе и больше ни с кем не общались, поскольку считали себя единственными во всем классе, кому суждено заявить о себе миру и оставить свой след в истории. Они посещали оперу и драматические спектакли, читали Бодлера, Рембо и Рильке, вели беседы о паранойе и подсознании, восхищались «Портретом Дориана Грея», «Сагой о Форсайтах» и, конечно, друг другом. Отец Франка был богатым фабрикантом, и вся троица регулярно собиралась у него дома, где бывали актеры, актрисы, художник, который периодически ездил в Париж «повидаться с другом Пабло», а также дамы с писательскими амбициями и обширными связями в литературных кругах. Им разрешалось курить, и они называли актрис не по фамилиям, а по именам.
Единодушно решив между собой, что фон Хоэнфельс достоин войти в их круг избранных, они, хоть и не без волнения, подошли к нему после уроков. Франк, самый смелый из них, обратился к нему на выходе из класса, пробормотал что-то насчет «нашего маленького салона», поэтических чтений, необходимости держать оборону против profanum vulgus[10] и добавил, что они почтут за честь, если он присоединится к их Literaturbund[11]. Хоэнфельс, который впервые услышал о существовании «бомонда», вежливо улыбнулся, сказал, что «вот прямо сейчас» он жутко занят, и поспешно ушел – к вящему разочарованию трех волхвов.
Глава 3
Не помню, когда именно я решил, что Конрадин станет моим другом, но в том, что мы с ним непременно подружимся, я даже не сомневался. До его появления мне было не с кем дружить. Никто из ребят в нашем классе не дотягивал до моего романтического идеала возвышенной дружбы, никто меня по-настоящему не восхищал. Рядом не было никого, кому я мог бы довериться, ради кого был готов умереть, – никого, кто понял
