Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
— Идти! Идти! Идти!
Ван Клиф объясняет: «Он хочет сказать «пойдемте».
Морские ворота остаются позади, и их ведут в таможенную комнату. Здесь Секита спрашивает имена иностранцев и выкрикивает их пожилому писцу — регистратору, который повторяет имена молодому помощнику, а тот, в свою очередь, записывает их в книгу. «Ворстенбос» превращается в Борусу Тенбошу, «ван Клиф» становится Банкурейфу, а «де Зут» — Дазуто. Сырные круги и бочки с маслом, привезенные с «Шенандоа», протыкаются пиками команды инспекторов.
— Эти чертовы негодяи, — жалуется ван Клиф, — готовы разбить все яйца, лишь бы не прокралась курица.
К ним приближается дюжий охранник.
— Вот и досмотрщик, — добавляет ван Клиф. — Директор освобожден от этого, но, увы, не клерки.
Подходят и несколько молодых мужчин: с такими же выбритыми впереди головы волосами и узлом волос на макушке, как у инспекторов и переводчиков, побывавших на «Шенандоа» на этой неделе, но в более простой одежде. «Рядовые переводчики, — объясняет ван Клиф. — Они надеются попасть в любимчики к Секите, делая за него всю работу».
Досмотрщик говорит Якобу, а те переводят хором:
— Руки поднять! Открыть карманы!
Секита взмахом руки затыкает им рты и приказывает Якобу: «Руки поднять. Открыть карманы».
Якоб подчиняется, и досмотрщик прохлопывает его под мышками и обследует карманы.
Находит альбом с рисунками Якоба, быстро пролистывает и отдает очередной приказ.
— Показать обувь охране! — командует самый проворный из переводчиков.
Секита хмыкает: «Показать обувь сейчас».
Якоб замечает, что даже грузчики перестали работать, наблюдая за ним.
Некоторые показывают пальцами на клерка, безо всякого смущения разглядывая его: «Комо, комо».
— Они говорят о ваших волосах, — объясняет ван Клиф. — Комо-так здесь часто называют европейцев: ко значит красный, а мо — волосы. Однако редко у кого из нас волосы такого цвета, так что настоящий «рыжий варвар» стоит того, чтобы поглазеть на него.
— Вы изучаете японский, господин ван Клиф?
— Это запрещено законом, но я учусь кое-чему от моих жен.
— Не могли бы вы научить меня тому, что вы знаете? Я буду вам крайне признателен.
— Учитель из меня никакой, — признается ван Клиф. — Доктор Маринус разговаривает с малайцами, словно сам родился желтокожим, но японский язык, по его словам, дается с большим трудом. Переводчика, пойманного за тем, что он учит нас, могут запросто обвинить в измене.
Досмотрщик возвращает обувь Якобу с новым приказом.
— Снять одежду! — говорят переводчики. — Снять одежду!
— Одежда остается! — возражает ван Клиф. — Клерки не раздеваются, господин де Зут. Эти говнюки хотят от нас еще одной уступки. Подчинитесь ему сегодня, и каждому клерку, приезжающему в Японию, придется волей-неволей проделывать то же самое до Судного дня.
Досмотрщик протестует, хор голосит: «Снять одежду!»
Переводчик Секита чувствует, что назревает скандал, и скрывается из виду.
Ворстенбос стучит тростью по полу, пока не воцаряется тишина.
— Нет!
Недовольный досмотрщик решает уступить.
Таможенный охранник постукивает пикой по сундуку Якоба и что‑то говорит.
— Откройте, пожалуйста, — вторит ему рядовой переводчик. — Откройте этот большой ящик!
«Это ящик, — терзает Якоба внутренний шепот, — в котором лежит Псалтырь».
— Пока мы тут все не состарились, де Зут, — говорит Ворстенбос.
С подкатывающей к горлу тошнотой Якоб открывает замки сундука, как и приказано.
Один из охранников говорит, а хор переводит: «Назад! Отойдите на шаг!»
Больше двадцати любопытных шей вытягиваются, когда досмотрщик поднимает крышку и разворачивает пять полотняных рубашек Якоба, достает шерстяное одеяло, чулки, вязаный мешочек с пуговицами и пряжками, дешевый парик, перья для письма, пожелтевшие подштанники, детский компас, полкуска виндзорского мыла, несколько писем от Анны, перевязанных ее лентой от волос, бритву, дельфтскую курительную трубку; треснутый стакан; папку нот; поеденный молью, бутылочного цвета бархатный жилет; оловянную тарелку, нож и ложку; и, на самом дне — лежат около пятидесяти штук разных книг. Досмотрщик что‑то говорит своему подчиненному, и тот выбегает из таможенной комнаты.
— Он приведет дежурного переводчика, — поясняет молодой рядовой переводчик. — Чтобы посмотреть книги.
— Разве не… — у Якоба перехватывает дыхание, — не господин Секита проводит диссекцию?
Коричневозубая ухмылка пробивается сквозь бороду ван Клифа: «Диссекцию?»
— Инспекцию, я хотел сказать, инспекцию моих книг.
— Отец Секиты просто купил сыну место переводчика в Гильдии, а борьба с… — ван Клиф беззвучно, одними губами произносит «с христианством», — …слишком важна для мерзавцев. Книги проверяет более сведущий человек: Ивасе Банри, скорее всего, или один из Огав.
— Кто эти… — Якоб захлебнулся своей слюной, — Огавы?
— Огава Мимасаку — один из четырех переводчиков первого ранга. Его сын, Огава Узаемон — третьего ранга, и… — Входит молодой человек. — Ах, помяни дьявола, так он уже здесь! Доброе утро, господин Огава.
У Огавы Узаемона, лет двадцати пяти от роду, открытое умное лицо. Все переводчики без ранга склоняются перед ним как можно ниже. Он кланяется Ворстенбосу, ван Клифу и, наконец, — новоприбывшему.
— Добро пожаловать, господин де Зут.
У него прекрасное произношение. Он протягивает руку в европейском приветствии как раз в тот момент, когда Якоб отвечает ему азиатским поклоном; Огава Узаемон переходит в поклон, а рука Якоба тянется к нему. Сценка забавляет всех в комнате.
— Мне сказали, — говорит переводчик, — что господин де Зут привез много книг… а вот и они.
Он указывает на сундук:
— Много, много книг. «Изобилие» книг, так говорится?
— Несколько книг, — отвечает Якоб, от волнения тошнота подступает к горлу. — Или довольно много, да.
— Могу ли я вытащить книги, чтобы посмотреть их? — Огава начинает быстро доставать их, не ожидая ответа. Весь мир для Якоба сужается в тонкий тоннель между ним и псалтырем, выглядывающим между двумя томами «Сары Бургерхарт»[7].
Огава хмурится:
— Здесь много, много книг. Пожалуй, мне нужно некоторое время. Когда закончу, я сообщу вам. Согласны? — Он неверно истолковывает нерешительность Якоба. — С книгами ничего не случится. Я тоже… — Огава накрывает свое сердце ладонью, — …библиофил. Это правильное слово? Библиофил?
На Весовом дворе солнце жарит, словно раскаленное железо.
«Сейчас, в любую минуту, — думает контрабандист поневоле, — мой Псалтырь будет найден».
Небольшая группа японских чиновников ждет Ворстенбоса.
Малайский раб замер в поклоне, держит в руках бамбуковый зонтик, тоже ждет директора.
— У нас с капитаном Лейси, — говорит директор, — длинная череда встреч в Парадном зале, до самого ленча. Ты выглядишь больным, де Зут. Пусть доктор Маринус выцедит из тебя полпинты крови после того, как господин ван Клиф покажет тебе остров, — он кивком головы прощается со своим заместителем и уходит к резиденции.
На Весовом дворе внимание, прежде всего, привлекают треножные весы Компании высотой с два человеческих роста. «Сегодня мы взвешиваем сахар, — объясняет ван Клиф, — чтобы узнать, сколько стоит этот мусор. Батавия прислала отбросы со своих складов».
Небольшой квадрат двора заполнен суетой сотни торговцев, переводчиков, инспекторов, слуг, соглядатаев — шпионов, носильщиков паланкинов, грузчиков. «Вот они, какие, — думает Якоб, — японцы». Их цвет волос, от черного до серого, и оттенки кожи более единообразны, чем у голландцев, а стиль одежды, обуви и причесок строго ограничен положением в табели рангов. Пятнадцать или двадцать почти обнаженных плотников сидят на каркасе строящегося склада. «Работают медленнее, чем опившиеся джином финны… — еле слышно бормочет ван Клиф. С крыши Дома таможни за всем наблюдает обезьянка с розовой мордочкой, белая с черным, одетая в матросскую безрукавку. — Вижу, углядели Уильяма Питта».
— Простите?
— Первого министра короля Георга, да. Он не откликается ни на какое другое имя. Один матрос купил его шесть-семь сезонов тому назад, но в день отплытия хозяина обезьяна исчезла, чтобы появиться на следующий день, свободной от всех, здесь, на Дэдзиме. А если говорить о человеческих обезьянах, вон там… — ван Клиф указывает на мужчину с выступающей челюстью и волосами, заплетенными в косичку, который открывает ящики с сахаром, — …Вибо Герритсзон, один из нас.
Герритсзон собирает гвозди, которые здесь — драгоценность, в карман жилета. Мешки с сахаром проносятся мимо японского инспектора и красивого молодого человека — иностранца семнадцати-восемнадцати лет: кудрявые золотистые волосы, полные губы, как у уроженцев Явы, глаза с восточным разрезом.
