Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
«Как я могу предать своего дядю, — волнуется Якоб, — мою Церковь и моего Бога?»
Псалтырь запрятан среди других книг в его матросском сундуке, на котором он сидит.
«Риск, — подбадривает он себя, — не столь уж велик…» Там нет никаких пометок или иллюстраций, по которым можно опознать в Псалтыре церковную книгу, а японские переводчики с голландского, конечно же, слишком неумелы, чтобы распознать архаичный библейский язык. «Я чиновник голландской Ост-Индской компании, — убеждает себя Якоб. — К какому наихудшему наказанию могут приговорить меня японцы?»
Якоб не знает этого, и, если по правде, Якоб боится.
Проходит четверть часа, но ни директор Ворстенбос, ни двое его слуг-малайцев еще не вернулись.
Бледная веснушчатая кожа Якоба поджаривается, как бекон.
Летающая рыба выскакивает из воды и скользит над поверхностью.
— Тобиуо! — говорит один из гребцов другому, указывая на нее. — Тобиуо!
Якоб повторяет слово, и оба гребца смеются, пока не начинает раскачиваться лодка.
Их пассажиру все равно. Он смотрит на лодки охраны, кружащиеся вокруг «Шенандоа», на рыболовные шхуны, на плетущееся вдоль берега японское грузовое судно — массивное, как португальский каррак, только с более плоским днищем; на прогулочную яхту аристократа, сопровождаемую несколькими лодками слуг, с парусами, цвет которых свидетельствует о благородной крови владельца яхты: черный по небесно-голубому; на джонку с клювовидным носом — на таких плавают китайские купцы в Батавии…
Сам Нагасаки, деревянно — серый и грязно-коричневый, напоминает гной, вытекший между раздвинутых зеленых пальцев гор. Запахи морских водорослей, жидких стоков и дыма от бесчисленных труб плывут над водой. Рисовые плантации террасами поднимаются по склонам почти до самых иззубренных вершин.
«Безумец, — фантазирует Якоб, — мог бы представить себе, что находится в наполовину треснутой нефритовой миске».
Прямо перед собой он видит свой будущий дом на целый год: Дэдзима, окруженный высокими стенами, в форме веера, искусственный остров, «около двухсот шагов по периметру, — оценивает Якоб, — и где‑то восемьдесят шагов в ширину», воздвигнутый, как и большая часть его родного Амстердама, на торчащих из воды сваях. Рисуя торговую факторию с фок-мачты «Шенандоа» всю прошедшую неделю, он насчитал около двадцати пяти крыш: несколько складов японских купцов; резиденции директора и капитана; дом заместителя директора со смотровой башней на крыше; Гильдия переводчиков; небольшая больница. Из четырех складов — «Роза», «Лилия», «Колючка» и «Дуб» — только два последних пережили, как называет случившееся Ворстенбос, «пожар Сниткера». Склад «Лилия» уже восстанавливается, а выгоревшей дотла «Розе» придется подождать, пока фактория не рассчитается по самым неотложным долгам. За Сухопутными воротами каменный мост в один пролет, переброшенный через ров с приливной грязью, соединяет Дэдзиму с берегом. Морские ворота, возвышающиеся над коротким наклонным трапом, у которого разгружаются и загружаются сампаны Компании, открыты только на время торгового сезона. Рядом с ними — Дом таможни, где все голландцы, за исключением директора и капитана, обыскиваются на предмет запрещенных к провозу вещей.
«В этих головах имеется и список, — думает Якоб, — именуемый «Артефакты христианской веры».
Он возвращается к своему рисунку и начинает углем ретушировать море.
Любопытные гребцы наклоняются к нему, Якоб показывает им страницу:
Гребец постарше корчит гримасу, показывая всем своим видом: неплохо.
С лодок охранников доносятся крики: гребцы тут же отшатываются от иноземца.
Сампан покачивается под весом Ворстенбоса: мужчина он сухощавый, но сегодня его шелковый сюртук бугрится от рогов «единорога» или нарвала, высоко ценимых в Японии: истолченный в порошок, рог считается лекарством от всех болезней.
— Всю эту клоунаду, — директор стучит костяшками кулаков по буграм сюртука, — я искореню. «Почему, — спросил я у этого хитрого змея Кобаяши, — нельзя положить товар в ящик, законно перевезти на берег и продать на частном аукционе, тоже законно?» Его ответ? «Не было прецедента». Я надавил на него: «Тогда почему не создать такой прецедент?» Он уставился на меня, как будто я объявил себя отцом его детей.
— Господин директор? — кричит первый помощник. — На берегу вам понадобятся ваши рабы?
— Пришлите их с коровой. А пока мне послужит черный Сниткера.
— Очень хорошо. И переводчик Секита молит о разрешении перевезти его на берег.
— Пусть этот идиот спускается сюда, господин Вискерк.
Внушительный зад Секиты показывается над фальшбортом. Ножны меча цепляются за трап: за такую заминку его слуга тут же получает хлесткую оплеуху. Как только переводчик и его слуга благополучно усаживаются, Ворстенбос приветственно приподнимает свою изящную треугольную шляпу: «Божественное утро, господин Секита, не так ли?»
— Ага, — кивает Секита, не понимая, о чем речь. — Мы, японцы, островные люди…
— Действительно, море — куда ни посмотри, повсюду глубокая синева.
Секита декламирует очередную вызубренную фразу: «У высоких сосен глубокие корни».
— Зачем мы должны тратить наши скудные деньги на ваше непомерно высокое жалованье?
Секита поджимает губы, словно в раздумье: «Как поживаете?»
«Если он будет проверять мои книги, — думает Якоб, — все мои волнения напрасны».
Ворстенбос приказывает гребцам: «Вперед!» — и указывает на Дэдзиму.
Без надобности и непрошеный, Секита переводит команду.
Сампан плавно набирает ход, гребцы опускают весла в воду, имитируя движения плывущей водяной змеи, успевая напевать матросскую песню.
— Может, они поют, — гадает Ворстенбос, — «Отдай Нам Твое Золото, О, Вонючий Голландец»?
— Лучше не озвучивать свои мысли вслух, в присутствии переводчика.
— Очень лестная характеристика этого человека. И все же лучше он, чем Кобаяши: возможно, это наш последний шанс для разговора наедине на какое‑то время. По прибытии я, прежде всего, займусь тем, чтобы в торговый сезон выжать максимальную прибыль из наших дешевых товаров. Вам, де Зут, поручается следующее: разберитесь со счетами, и Компании, и частных лиц с девяносто четвертого года. Не зная, что покупалось, продалось и экспортировалось чиновниками и на какие суммы, нам не понять уровня коррупции, с которой нам предстоит иметь дело.
— Сделаю все, что в моих силах, господин директор.
— Заключение Сниткера под стражу — мое заявление о намерениях, но, если поступать так с каждым контрабандистом на Дэдзиме, тогда, боюсь, скоро мы на острове останемся вдвоем. Скорее, мы должны показать, что честный труд вознаграждается продвижением по службе, а воровство наказывается позором и тюрьмой. Так, и только так, мы очистим эти авгиевы конюшни. Ага, вот и ван Клиф, пришел приветствовать нас.
Заместитель директора спускается по трапу от Морских ворот.
«Каждое прибытие, — цитирует Ворстенбос, — это маленькая смерть».
Заместитель директора Мельхиор ван Клиф, сорока лет от роду, уроженец Утрехта, снимает шляпу. Пиратское смуглое лицо, борода. Друг назвал бы его сощуренные глаза «наблюдательными», враг «мефистофельскими».
— Доброе утро, господин Ворстенбос, и добро пожаловать на Дэдзиму, господин де Зут. — Его рукопожатие может сокрушать камни. — Пожелание «приятного времяпрепровождения», пожалуй, прозвучит чрезмерно оптимистично… — Он замечает свежие следы драки на носу Якоба.
— Весьма признателен, господин ван Клиф. — Твердая почва плывет под привыкшими к морской качке ногами Якоба. Кули уже выгружают его матросский сундук и тащат к Морским воротам. — Я бы предпочел, чтобы мой багаж оставался у меня на виду…
— Так и должно быть. До недавнего времени мы поправляли ошибки портовых грузчиков кулаками, но магистрат решил, что избитый кули — оскорбление всей Японии, и запретил рукоприкладство. Так что сейчас их воровство не знает границ.
Переводчик Секита нерасчетливо спрыгивает с носа сампана и одной ногой по колено погружается в воду. Выбравшись на трап, он бьет своего слугу веером по носу и спешит обогнать трех идущих голландцев, понукая:
— Идти! Идти! Идти!
Ван Клиф объясняет: «Он хочет сказать «пойдемте».
Морские ворота остаются позади, и их ведут в таможенную комнату. Здесь Секита спрашивает имена иностранцев и выкрикивает их пожилому писцу — регистратору, который повторяет имена молодому помощнику, а тот, в свою очередь, записывает их в книгу. «Ворстенбос» превращается в Борусу Тенбошу, «ван Клиф» становится Банкурейфу, а «де Зут» — Дазуто. Сырные круги и бочки с маслом, привезенные с «Шенандоа», протыкаются пиками команды инспекторов.
