Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель
Граф был слишком силён, чтобы свалить его в прямом поединке. Тогда ему разными способами затруднили защиту. Он потребовал адвокатов — ему долго их не давали, а когда их всё же назначили, им не позволяли опрашивать свидетелей со стороны обвинения и обсуждать приводимые обвинением факты. Когда же Страффорд испрашивал разрешения пригласить своих свидетелей, которые могли бы легко опровергнуть вымыслы и клевету обвинителей, ему долго отказывали и позволили вызвать их за три дня до начала прений, тогда как большинство этих свидетелей жило в Ирландии.
И обвинители, и судьи, и зрители в зале не могли не понять, что в этом судебном процессе против ненавистного для всех человека систематически нарушался закон, однако никто не подал протеста, не высказал возмущения. В сущности, Страффорду всего лишь платили той же монетой, к какой он сам прибегал одиннадцать лет. Десятки, сотни, тысячи таких же судебных процессов, в которых откровенно, цинично нарушался закон, велись против всех, кто отказывался платить незаконные сборы или осмелился выступить против власти епископов. Всем были памятны позорные столбы на площади Лондона, публичное бичевание, отрезанные уши и клеймёные лбы, всем было памятно, как приветствовала толпа несчастных узников, освобождённых из Тауэра. Мало кто сомневался в том, что на этом процессе господствовали не юридические нормы, не государственные установления, а древнейший и неискоренимый закон: око за око, зуб за зуб. Оливер Сент-Джон, выступавший в числе обвинителей, однажды открыто об этом сказал:
— Зачем мы будем стесняться законами, осуждая того, кто сам никогда законами не стеснялся? У нас выработались известные правила относительно охоты на оленей и зайцев, потому что они животные мирные, но существуют ли какие-либо правила для охоты на волков и лисиц, вообще на хищных животных? Мы просто убиваем их там, где встречаем.
В самом деле, все эти дни никого, кроме Страффорда, не занимал вопрос о законности обвинения. Постоянно у дверей, ведущих в зал заседания, слышался шум, и никто не призывал его прекратить. В промежутках между речами ораторов лорды поднимались со своих мест, подходили друг к другу, переговаривались бесцеремонно и громко, точно речь не шла о жизни и смерти того, кто управлял ими одиннадцать лет. Представители нации постоянно болтали друг с другом и во время речей, после десяти часов на утреннем заседании многие из них принимались закусывать хлебом и мясом, появлялись бутылки с пивом, с вином, ходили по рукам и опорожнялись прямо из горла.
Король молчал, сидя в ложе для почётных гостей, он бездействовал, но вокруг него собирались тёмные, тайные силы, толкавшие его к государственному перевороту. Мятежные офицеры, несмотря на слабые возражения монарха, не оставляли мысли о том, чтобы ввести армию в Лондон и разогнать парламент. Французский король обсуждал возможность направить войска на помощь сестре, вышедшей замуж за этого недотёпу. Принц Оранский, зять Карла, предложил ему деньги, которыми он мог бы расплатиться с мятежными офицерами и окончательно переманить на свою сторону военных. Ходили упорные слухи о том, что сторонники Карла готовили Страффорду побег из тюрьмы. Наконец, сам король, со всех сторон принуждаемый к действию, мог произнести своё слово и распустить парламент ещё до того, как суд над Страффордом будет закончен. Да, государь был нерешителен, слаб, но этот титул обладал огромной силой.
Опасаясь угроз, которые надвигались с разных сторон, страшась королевского слова, вожди оппозиции дважды предлагали лордам ускорить процесс, ссылаясь на то, что представители нации теряют драгоценное время, которое могли бы использовать с пользой для государства. Лорды дважды им отказали. Страффорд вежливо выразил им свою благодарность и отвечал обвинителям, торопившим его:
— Надеюсь, у меня столько же прав защищать мою жизнь, сколько имеют другие нападать на неё.
Прения подошли к концу и, несмотря на усилия оппозиции, не принесли положительных результатов: доказать государственную измену Страффорда не удалось. Прения были прекращены. Созданный из лордов обвинительный комитет должен был признать его невиновность, видимо, с большим облегчением, поскольку многие из лордов, спасая ненавистного Страффорда, спасали себя. Ничего не поделаешь, после такого решения Страффорда должны были освободить.
Что это могло означать? Только одно: дело парламента было проиграно. Страффорд возвращался к своим обязанностям первого министра. Он вновь становился командующим разложившейся английской армии и дисциплинированной и боеспособной армии, которая находилась в Ирландии. Руководимый графом король становился вдвое, втрое сильней. Под его нажимом Карл не замедлил бы распустить парламент далее без применения силы, а если бы тот не подчинился, армия уже на законном основании могла и должна была прийти на помощь королю. Тогда был бы отменен Акт о трёхгодичном созыве парламента, тогда о нововведениях пришлось бы забыть, тогда должна была бы начаться новая, более жестокая, более непримиримая эпоха злоупотреблений и беззаконий, против которых, а вовсе не против института монархии, и выступили представители нации. Но и этим бы дело не кончилось. Уже не раз и не два вожди оппозиции после роспуска парламента оказывались в тюрьме. На этот раз им едва ли удалось бы отделаться обыкновенным арестом и камерой в Тауэре. Все знали, что Страффорд мстителен и жесток, беспощаден к врагам короля и особенно к своим личным врагам. Вожди оппозиции хотели его головы — с освобождением Страффорда должны были пасть головы и Пима, и Гемпдена, и Сент-Джона, и Холза, и многих других. В их распоряжении оставалось несколько минут, не более получаса, чтобы спасти свои жизни, а вместе с ними нововведения и, главное, Акт о трёхгодичном созыве парламента, даже в том случае, если этого не захочет король.
Они сумели воспользоваться этой возможностью. Не успел председатель обвинительного комитета объявить о невиновности Страффорда, как со своего места поднялся Генрих Вен, юный аристократ, с бледным лицом, глубоко запавшими глазами религиозного фанатика и прорицателя, и объявил, что случайно, на днях разбирая бумаги отца, тоже Генриха Вена, бывшего государственного секретаря, он обнаружил документ чрезвычайной государственной важности. Тут же Вен-младший передал документ Джону Пиму, который, вероятно, и подготовил этот эффектный ход. Пим зачитал вслух полученный документ. Это оказалось письмо, собственноручно написанное Страффордом. В этом письме граф призывал короля действовать против парламента решительно, непреклонно и в случае надобности использовать против англичан, не желающих покориться своему государю, ирландскую армию, которая находится в полном его подчинении.
Это был всего лишь совет, которым король не воспользовался, побуждение к действию, но не самое действие. Тем не менее, не давая лордам опомниться, со своего места встал Артур Гезлриг и предложил без промедления принять против Страффорда Акт об опале, или Акт о государственном преступлении, который предполагал открытое голосование по вопросу виновности и осуждение на смерть простым большинством.
Прения вспыхнули вновь. К письму, обнаруженному в архиве Генриха Вена, присоединились голословные обвинения в том, будто бы Страффорд не только писал королю, но и в полном собрании совета министров предлагал использовать ирландскую армию для усмирения Англии, что не могло не вызвать всеобщего возмущения. Правда, это обвинение легко опровергалось показаниями бывших министров, но уже никто не желал слушать никаких показаний: в данном случае в глазах большинства истина подтверждалась самим характером Страффорда, образом его мыслей и действий.
Тринадцатого апреля настал решающий день, когда, казалось, настроение парламента ещё можно было переломить. Острым чутьём опытного юриста Страффорд уловил этот ускользающий миг. Не успели обвинители продолжить свои доказательства, а адвокаты произнести хотя бы слово в его оправдание, как он поднялся с печальной скамьи подсудимого и заговорил с неожиданным красноречием. Это была хорошо продуманная, длинная речь. Вновь и вновь граф отсылал судей к законам, которые знал наизусть, и приводил доказательства, что он может быть обвинён в чём угодно, но только не в том, что преступил закон и совершил государственную измену. Речь произвела сильное впечатление. Судей вновь охватило сомнение, стоит ли жертвовать законом для правосудия и правосудием ради спасения государства. Страффорд почувствовал колебания и заключил:
— Милорды! Эти господа утверждают, что они защищают общественное благо против моего самовластия и произвола. Позвольте мне указать, что это я защищаю общественное благо против их произвола. Мы, слава Богу, живём под сенью законов. Так неужели мы должны умирать по законам, которых не существует? Ваши предки предусмотрительно включили в наши статуты страшные наказания за государственную измену. Так не пытайтесь превзойти их искусством убивать, не опирайтесь на кровавые примеры, — не ройтесь в старых протоколах, изъеденных червями и забытых в архивах. Не будите заснувших львов, которые впоследствии могут точно так же растерзать не только вас, но и ваших детей. Что касается меня, создания жалкого, смертного, то если бы не ваши светлости и те залоги, которые оставила мне святая, живущая ныне на небесах, я не стал бы так хлопотать о защите этого полуразрушенного тела, которое обременено столькими болезнями.
