Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель
И Бедфорд, и Пим, и Гемпден, и Холз вступили в переговоры и были не прочь принять предложение короля. Но их одолевали сомнения. Поступив на службу, они теряли власть над парламентом, который счёл бы их поступок предательством, а без парламента министерские портфели уже не имели смысла. Кроме того, предлагая посты, монарх ставил условия, в сущности, не исполнимые: им вменялось в обязанность спасти Страффорда и епископальную церковь, тогда как Страффорд был обречён, а власть епископальной церкви таяла с каждым днём под давлением пуритан. А главное, они не верили слабому, безвольному государю, который, вопреки обещаниям, уже позволил арестовать и заточить в Тауэр своего самого преданного и самого активного приверженца Страффорда.
Вожди оппозиции были умные люди и попытались найти приемлемый выход из затруднения и нашли его. Они согласились смягчить законопроект, уже поступивший на обсуждение нижней палаты: пусть парламент созывается не позднее трёх лет после роспуска своего предшественника, однако он должен будет собраться даже в том случае, если король откажется созвать его или станет противиться его созыву. Представители нации спорили почти месяц, спорили бурно, до хрипоты, и пятнадцатого февраля 1641 года всё-таки приняли этот основополагающий акт. Теперь вожди оппозиции в любом случае могли рассчитывать на поддержку парламента или возвратиться в него в случае расхождения с королём. Теперь они могли войти в министерство, и, видимо, вошли бы в него, если бы в это самое время король не попытался их обмануть.
Армия стояла в Йорке и была недовольна, однако возмущалась она не королём, который долгое время не платил жалованье солдатам и офицерам, а парламентом, который им заплатил. Солдаты, конечно, молчали. Офицеров оскорбило предпочтение, отданное шотландцам, их победителям, что уязвляло вдвойне. Они говорили:
— Если шотландцам стоит только попросить денег, чтобы их получить, то мы сумеем взять их сами.
Заговор не мог не возникнуть. Недовольные офицеры были готовы предложить королю свои услуги против парламента, они только не знали, что предложить. Заговор ограничивался общим неопределённым брожением, пока об этом брожении не узнал фаворит королевы. Самых недовольных он пригласил в Уайт-холл и представил их государыне. Та пожаловалась на тяжкое положение короля, ловко выразила сожаление о той несправедливости, которую совершил парламент в отношении армии, безоглядно льстила рядовым офицерам, которых возносило до небес само присутствие королевы, для них это была высшая честь. Она вверяла им судьбы монарха государства.
Офицеры были готовы взять их в свои руки, только королева не знала, какую команду подать. Этого не знал ни её фаворит, ни сам король. Потянулись переговоры, опасные, но бесплодные. Тайные агенты обеих сторон скакали из Йорка в Лондон и из Лондона в Йорк. Между солдатами ходили возмутительные памфлеты; самые решительные предлагали единственный сколько-нибудь действенный выход из положения, которое пока что не стало критическим: армия идёт в Лондон и разгоняет парламент, ведь парламент не имеет армии и не сможет себя защитить.
Карл мог распустить парламент одним словом: оно всё ещё было законом. У него не хватало мужества это слово сказать, отдать приказ офицерам, которые были готовы его поддержать. Король по-прежнему колебался. Ему очень хотелось избавиться от парламента, но так, чтобы он остался ни при чём.
После долгих раздумий монарх принял самый бестолковый, самый глупый проект, который в этих обстоятельствах можно было придумать. Армия не выступает из Йорка, не разгоняет парламент, а всего лишь направляет петицию, в которой угрожает это сделать, если депутаты не оставят в покое Церковь и короля и не разъедутся по домам. Карлу чрезвычайно понравился именно этот глупый проект. Больше того, под текстом петиции он собственной рукой начертал начальные буквы своего имени в знак полного одобрения.
Впрочем, и буквы не помогли. Заговорщики транжирили бесценное время в пустых разговорах. Пьяные офицеры болтали о деле в тавернах, и слухи стали доходить до парламента. В нижней палате тоже были младшие офицеры, которые кое-что знали о заговоре или принимали участие в нём. Наконец один из бунтовщиков, не выдержав страха разоблачения, явился к графу Беддфорду и всё ему рассказал.
Теперь вожди оппозиции были оскорблены. Король привечал их, предлагал им портфели, а сам плёл интриги, которые ставили под удар не только их положение, но свободу и жизнь. Им поневоле приходилось выступить первыми. Они открыто перешли на сторону пуритан, самых решительных и фанатичных противников церкви и короля. Это обеспечило им полную поддержку нижней палаты. Графу Страффорду, сидевшему в Тауэре, было предъявлено обвинение в государственной измене. На двадцать второе марта был назначен открытый судебный процесс.
Война ещё не была объявлена, но она уже началась.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Суд над лордом был в ведении верхней палаты, однако обвинение в государственной измене было выдвинуто нижней палатой, и представители нации не пожелали оставаться в стороне. С пяти часов утра у входа в Вестминстер стала собираться толпа любопытных. К семи часам в зале заседаний восемьдесят лордов расселись по своим местам. Депутаты от общин присоединились к ним в полном составе. Вместе с ними оказались неизвестно кем приглашённые представители Ирландии и Шотландии, поддержавшие обвинение. На галереях для зрителей и на верхних ступенях амфитеатра толпились мужчины и женщины — почти всё высшее общество Лондона, возбуждённые необычностью обвинения или увлечённые сюда любопытством. Спустя полчаса появился король в сопровождении королевы. Карл был в тоске и смятении. На лице королевы было одно любопытство. Оба в молчании миновали место, предназначенное для монарха, если он соизволял почтить своим присутствием заседание лордов. Супруги поместились в закрытой ложе, отведённой для почётных гостей, желая своим выбором продемонстрировать, что они посторонние на этом процессе, и многие поняли, что король публично отрёкся от своего первого министра и тот обречён.
Заседание началось с большим опозданием. Из Тауэра в Вестминстер Страффорда доставили в лодке только к восьми часам под конвоем мушкетёров и алебардщиков, их задержал сильный ветер, дувший с моря. Страффорд был истощён и ослаблен болезнью, но всё-таки сохранял достоинство и осанку большого вельможи, в глазах блестел молодой задор, на лице была написана гордость. Он был отличный юрист, внимательно изучил все улики, из которых было составлено обвинение, и был уверен, что выиграет процесс. Увидев его, толпа зевак расступилась. Шляпы снимались точно сами собой. Почтительное молчание сопровождало графа к его месту. Когда же ему зачитали обвинительный приговор, состоящий из неопределённых, зато высокопарных обличений, а не из ясных, юридически обоснованных доказательств, первый министр, на радостях преступив осторожность, громко произнёс надменным, уверенным тоном:
— Надеюсь без труда опровергнуть клевету моих коварных врагов.
Ему не следовало говорить ни о клевете, ни о коварных врагах. Эти слова ещё более накалили и без того нездоровые страсти. Тотчас со своего места вскочил Джон Пим, главный обличитель и преследователь Страффорда, и возмущённо вскричал:
— Нижней палате этими словами нанесено оскорбление! Упрёк в коварной вражде уже есть преступление!
В то же мгновение Страффорд осознал, как глубоко ошибся. Он побледнел. В знак смирения упал перед судом на колени, прося прощения. С этой минуты подсудимый овладел собой и стал совершенно спокоен, не обнаруживая ни гнева, когда его начинали травить, ни законного нетерпения, когда ему мешали защищаться. Все восемнадцать дней, пока длился этот необходимый, но юридически провальный процесс, он не произнёс ни одного лишнего слова, которое коварные враги могли бы обратить против него.
В течение этих восемнадцати дней перед высокими судьями выступило около тридцати обвинителей, главным образом сторонников Пима и Гемпдена. Они напомнили, более присутствующим, чем судьям, многие факты несправедливости, даже тирании, уже одиннадцать лет приводившие в негодование нацию. Страффорд не мог с ними не согласиться, но ему не стоило труда доказать, что под обвинение в государственной измене они, к сожалению, не подходят. Разгорячённые обвинители обращались к фактам сомнительным, опускались до скрытой или прямой клеветы. Ему нетрудно было их опровергнуть. Страффорд в самом деле был опытен и умён. Он вёл себя обдуманно и благородно, открыто говорил о своих слабостях и недостатках, ошибках и просчётах, совершенных на службе королю; сумел взвешенно и спокойно, не прибегая к оскорбительным выпадам, избегая резких выражений, обнажить пристрастие, бездоказательность и нарушение закона со стороны обвинителей.
