Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Под напором старшего брата князь Василий сдался.
— Да не было у мене тех помыслов, — начал оправдываться он. — Ну согрешил несколько раз с царевной, бес попутал. Бог даст, тихо всё и замнётси.
Разговор длился с завтрака до обеда. После чего трое князей оставили терем брата.
Теперь у Андрея было два дома. Один — где постоянно осуждающе, с ухмылкой смотрел старший брат Семён и чего-то требовала жена Оксинья и другой — где по вечерам его ждала Алёна. Именно она сдерживала и успокаивала его, что позволило вновь наладить торговлю в лавках, правда перед этим избив одного из приказчиков, и внести большой вклад в Андронников монастырь.
В Москве жизнь текла прежним порядком. Торговали и перепродавали, обмеривая и обвешивая; пьянствовали по кабакам, грабили и убивали прямо на улицах, как свидетельствовали о том современники, и Разбойный приказ работал вовсю.
Второго августа царица разродилась дочерью, которую назвали в честь её Наташей. Матвеев, дворецкий, глава Посольского, Малороссийского и Стрелецкого приказов, вместе с отцом «восприял» и уложил в колыбельку новую царевну. Он дневал и ночевал вместе с царской четой и формально встал над всеми приказами. Его влиянию на царя более никто не противостоял и не оспаривал.
Царство святой и Белой Руси погрузилось в дрёму, и жара лишь способствовала этому.
В такие дни Андрей Алмазов оправдывал в своих мыслях сына боярина Ордын-Нащокина, сбежавшего за границу, захотелось самому куда-нибудь убежать из сонного царства. Наврав и жене и Алёне, что отъезжает по царёву делу, Андрей направился за Великий Устюг, к младшему брату своей матери. Конечно, хорошо было бы взять Алёну с собой, но ей, как царёвой швее, никто не позволил надолго покинуть Москву.
Хорошо зная дороги и пользуясь лошадьми Тайного приказа, он на третий день прибыл в Великий Устюг. А оттуда на коче, идущем к Белому морю, стал подниматься по течению Северной Двины. Ему надо было добраться до Верхней Тоймы, где его дядя Василий, стараниями Артамона Матвеева, был волостным[129], контролируя лесной край чуть ли не до Архангельска.
Языки тумана лениво лизали влажную траву в ложбинках небольшого перелеска, подбираясь со всех сторон к поверхности обмелевшего пруда и сбиваясь в густые клубы в чаще его берегов. Выгнувшийся дугой мостик парил над протокой. А в противоположной стороне к бледно-голубому утреннему небу тянулись мощные столбы столетних сосен.
Коч, высадивший его на берег, сразу отчалил. И Андрей медленно поплёлся к острожку. Дядю Василия он видел в своей жизни дважды, да и то в детстве, и не знал, будет ли он рад ему. Ворота были открыты настежь и, вероятно, никогда не закрывались. Андрей вошёл вовнутрь, обитатели острожка ещё спали, лишь кобель, сидящий на цепи, пару раз гавкнул и умолк. Андрей направился к ближайшей избе и постучал в дверь.
— Хто тама? — послышался звонкий девичий голос из-за двери.
— Волостного Василия какой двор?
— Этот, толькова отца нету дома.
— А где он?
— А вам пошто?
— Я его племянник.
Дверь открылась, на пороге стояла девчина лет пятнадцати в ярком голубом сарафане.
— А тятя с мужиками на охоту ушёл. — Она с любопытством рассматривала гостя. — А ты хто, Семён али Андрей?
— Андрей. А тебе как звати?
— Ларина.
— Это чё ж за имя такое?
— В честь деда Лариона тятя назвал.
— В избу-то войти можно?
— Ой, а у мене там не прибрано. — Девушка рванулась в дом, Андрей вошёл следом.
Ларина, быстро прибрав в доме, с улыбкой посмотрела на брата.
— Ой, а ведь тебе, наверно, накормить надоть, — всплеснула она руками совсем как взрослая.
Андрей заулыбался:
— Да не откажусь.
Голубой сарафан замелькал в сени и обратно, внося холодные закуски, а затем Ларина поспешила на задний двор за дровами.
— А где ж мать твоя? — спросил Андрей.
— Ея трясина поглотила, кода я ещё совсема маленькая была, я ея не помню, отец говорил, красивая очень была.
— А пошто мы того не ведали, што у дядьки Василия семья ести?
— А моя матушка из простых, из местных. Аки дядька Ерофей в дворяне степенные вышел, отец жутко его зауважал и стеснятси стал, што сам ничего добитиси не смог. Аки двадцать лет назад его здеся над всеми волостным поставили, так волостным и осталси.
Андрей хотел что-то сказать, но не успел, на дворе послышался шум, гомон людей, свист, лай собак. Девушка со словами: «Отец с охоты возвращаетси» ,— рванулась к двери. Андрей последовал за ней. В ворота входили мужики в длинных одинаковых коричневых рубахах, несколько стрельцов в старых потёртых кафтанах с пищалями времён Бориса Годунова, поп в рясе и с топором за поясом, под уздцы ведший пару коней, запряжённых в телегу, на которой уже лежал разделанный лось, замыкал шествие подросток, еле сдерживающий свору собак, огромный, заросший как медведь волостной, отличимый от остальных лишь ростом и окладистой бородой, и костлявый, высокий церковный пономарь в драной коричневой рясе. Волосатый Василий бросился обнимать племянника:
— Андрюшенька, племяш, какими судьбами, такая радость!
Всё его лицо светилось неподдельной радостью.
— Да вота решил наведатьси в гости, — ответил Андрей, все его душевные муки последнего времени как водой смыло.
— Правильно удумал. — Он ещё раз обнял племянника. Затем повернулся к телеге: — А мы вона какого красавца завалили.
Мужики уже стаскивали охотничью добычу с телеги, а из осадных дворов выходили жёны стрельцов. Вскорости подоспели и бабы из деревни. Ноги лося тут же взяли для переготовки жареного, часть лосиной туши решено было коптить для запасов на зиму, а ноги затарить, но поскольку на всю деревню и острожек их не хватило бы, забили нескольких коз. На небольшой площади между церковью и осадными дворами развели костёр. Запах жареного мяса вскоре заполнил весь острожек, и Андрей, так и не покормленный двоюродной сестрой, почувствовал голод.
Когда столы накрыли, Андрей уже порядочно изголодался.
Он расположился рядом с дядей. Тот восседал среди этих людей как удельный князь и, подняв чарку, начал застолье. Остальные пили из берестяных туесков. Окавита здесь настаивалась на диком мёде, можжевельнике и чесноке одновременно, так что с непривычки после первого глотка у Андрея перехватило дыхание. Он минуты две пытался схватить воздух ртом, уставившись на дядю выпученными глазами, чем вызвал смех у того. Отсмеявшись, он похлопал Андрея по плечу:
— Што, хороша северодвинская настоичка?
— Да, аж в глазах потемнело.
— Ну, а теперича, когда отлегло, поведай, зачема в нашу глушь пожаловал?
— Да штой-то на душе было так муторно, вот решил навестить.
— Ладно тебе, говори по чести, ты у мене на коленях прудонил, а сейчас сидишь ломаешьси.
Ларина, сидевшая невдалеке, навострила уши, вся порозовев.
— Да усё не так, и в семье и в остальном, — зло махнул рукой Андрей.
— А что в семье?
Андрей совсем охмелел и раскрылся душой, рассказав об Алёне и о службе.
— В делах тягомотно, — говорил Андрей. — Поехал в войско, што противу агарян собрано, а царь воеводу Ромодановского на привязи держит, за Днепр не пущает.
Волостной подвинулся поближе к племяннику:
— Вот аки по нашей Двине спуститься, тама Архангельск, а далее окиян-море, а тама Соловецки острова, а на них монастырь, в коем монахи противу царя восстали, а стрельцы их осадили, пятый год друг по другу с пушек палят. Был я тама, стена северная у монастыря плохенькая, два залпа со всех пушек, и завалитси, и штурмом взяти можно. Сказал я о том воеводе, он велел мене взашей выгнати. Так пять лет ничего решить не могут, в ты хошь за полгода решить. Да быстрых решений на Руси лет четыреста не принималось, тянем потихоньку кота на хвост, однако Божьими молитвами до сих пор живы. Иногда сам не пойму как. Вот ведь во время смутное по призыву земства в Нижний Новгород в ополчение князя Пожарского одиннадцать тыщ и собралось, почитай, со всей Руси, в коей народу тьма, где ж остальные-то были? Я бы вместе с князем и все эти одиннадцать тыщ душ поминал, што в ополчении были, как святых, а остальных анафеме предал.
— Ну до каких ж пор так жить можно?
— А бес его знает.
Дядя с племянником опорожнили по чарке, закусывая жареной лосятиной. На этот раз Андрей выпил спокойно, не сглатывая воздух, огонь почти сразу заструился по вес му телу. Как ни был зол разговор, а Андрею становилось легче и спокойней рядом с давно не виденным дядей. Они ещё долго пили, ведя оживлённый разговор, а когда совсем охмелели, Ларина увела их на сеновал, где оба захрапели, басовито и расслабленно.
Андрей Алмазов оставлял Верхнюю Тойму изрядно отдохнувший. За три недели он восемь раз ходил на охоту вместе с дядей. Два раза сетями поднимали большую рыбу. С местным попом ходил купаться в протоку между островами, на лесные озера. Простота и открытость местных людей успокоили душу, внеся новые помыслы о дальнейшем жизни. Однако как ни хорошо здесь было, но пора было домой. Отплывал он на небольшом коче, идущем с рыбьим зубом от Архангельска в Великий Устюг.
