Даниил Мордовцев - Сагайдачный. Крымская неволя
— Та я ж тут, таточку!
— Не давайте им Украины... Зажигай, Филоне, галеры... Как горит Кафа... Алкан-паша, трапезонтское княжа... Берегите Хвесю — золотое яблочко... Хвеся... Ганжа Андыбер — у Насти Горовой... не узнали дуки-срибляники... Прощай, Украина, прощай, мать...
Через несколько дней хоронили Сагайдачного. День был пасмурный. Ветер гнал по небу серые облака. Они бесформенными массами двигались к югу, словно бы затем, чтобы пронестись над Запорожьем, Крымом и Черным морем и разнести по всему югу весть о смерти того, кто долго заставлял трепетать этот роскошный юг. У стен Братского монастыря глухо шумели вербы. Колокола уныло звонили.
У гроба и у могилы славного гетмана собрался почти весь Киев. Молодые «спудеї», или студенты Братской школы, громко пели своему ктитору «Вечную память». Ректор их, Касиян Сакович, подойдя к гробу, из которого отчетливо выглядывало восковое лицо покойника с длинною апостольскою бородою, развернул лист бумаги и, глядя в лицо мертвецу, дрогнувшим от волнения голосом заговорил под шум ветра.
Вербы своим порывистым шумом иногда заглушали слабый голос чтеца.
Казаки наполовину не понимали, что читал пиит, но угрюмо слушали.
Иногда слышались тихие, сдержанные женские всхлипыванья.
Недалеко от гроба стоял Могила и сосредоточенно глядел в восковое лицо мертвеца, как бы силясь слушать оратора, но не понимая его. От лица покойника глаза Могилы машинально перенеслись на казаков, стоявших понуро, на Небабу, Мазепу, на Хому, глубоко убитого, на духовенство, на семьи панов, пришедших в последний раз поклониться славному мертвецу.
Могиле показалось, будто порывом ветра разогнало тучи и на печальную процессию глянуло солнце. Но это был обман его нервов — не порыв ветра, а порыв его дрогнувшего сердца: на восковое лицо покойника глядело с кроткой задумчивостью то дорогое для него личико, которое он вот уже восьмой год носил в душе, как святыню. Но личико это скоро скрылось.
Оттертый толпою, Могила нечувствительно очутился в самом отдаленном углу монастырской ограды, где над могильными плитами глухо шумели густо разросшиеся вербы и тополи. На дальней плите, полузакрытой кустом шиповника, сидела та, которую он искал скорее сердцем и нервами, чем мыслью.
Он робко, с глубоким смущением подошел к пей. По ее лицу он заметил, что девушка сейчас только отерла слезы.
— Панна плакала? — все также робко спросил он.
— Да, пан, такое горькое зрелище! — отвечала девушка, не вставая с плиты.
— У панны доброе, жалостливое сердце.
Девушка молчала, как бы прислушиваясь к пению над покойником.
— Панна София, простите меня, — заговорил Могила еще более робко, и слезы слышались в его голосе, — простите. Но я еще раз позволю себе повторить мой вопрос: панна не переменила своего решения? Богом умоляю вас, скажите: что мне делать?
— Я уже сказала вам: добывайте корону ваших отцов, — почти шепотом отвечала девушка.
— Но для кого, дорогая панна?
— Для пана.
— А для панны?
Девушка грустно покачала головой.
— Но без панны мне не нужно короны всего мира.
Девушка улыбнулась.
— Пан говорил то же самое и панне Людвисе, княжне Острожской.
Могила вздрогнул и побледнел.
— Я не ожидал, что панна так жестока! Панна плакала над людским горем, и за это я полюбил ее. А над моим горем она смеется... Панна София!
Девушка встала. Светлые, ясные глаза ее блеснули слезой.
— Простите меня, мой добрый, дорогой пан! — горячо заговорила она.
— Я не хотела вас обидеть.
— Дорогая моя! Святыня души моей! Скажите же! Решайте судьбу всей моей жизни!
Девушка опять грустно опустила голову. Из-за верб доносилось скорбное, за душу хватающее пение: «Помилуй, помилуй раба твоего!..»
— Помилуй, панна! Помилуй раба твоего! — как-то простонал голос над самым ухом девушки.
Она вздрогнула.
— О мой дорогой, мой милый пан! — порывисто заговорила она.
— Простите меня! Забудьте меня, забудьте, мой бедный! Ищите вашу корону, ищите другую голову девушки, достойную носить эту корону... Но я — забудьте меня, пан, добрый мой, честный! Я должна, наконец, все сказать пану: я не принадлежу себе, я...
— Как! Панна София!..
«Со святыми упокой», — доносится режущее по душе мертвогласование.
— Я принадлежу богу, пан... Я посвятила себя ему... Не корона покроет мою голову, а чернеческий клобук прикроет тоску мою.
— Панна! Ради бога!
— Мой добрый, успокойтесь... Я бы любила вас, если б судьба не разбила моего сердца, — мне нечем любить вас... Того, кому я раз отдала сердце, нет на свете — в могилу с собой он унес и мое сердце... Его убили под Цецорой [Цецора — местность в Румынии, недалеко от г. Яссы] о бок с Хмельницким, отцом его, а другие говорят, что его в полон взяли...
— Хмельницкий! Зиновий Богдан Хмельницкий!
Могила закрыл лицо руками, как бы желая раздавить и его, и голову.
Когда он отнял руки от лица, девушки уже не было около него. Только вербы шумели над ним, да над гробом Сагайдачного плакал хор со всех киевских церквей: «Вечная, вечная, вечная память!»
А там загрохотали пушки. Это казаки провожали своего батька «у далеку-далеку дорогу».
КРЫМСКАЯ НЕВОЛЯ[30]
I
Весна и лето 1672 года были тяжкою порою для всей нынешней южной России и особенно для западной заднепровской, или Правобережной, Украины.
На юго-востоке России, по всему среднему и нижнему Поволжью, после разгрома ватаг Стеньки Разина и казни его самого, шло кровавое «утихомиренье» несчастного края тяжелою рукою боярина князя Одоевского для науки «грядущим поколениям».[31]
На юго-западе — на Правобережной Украине — люди стонали под страшным ярмом невиданного, небывалого гостя — самого турецкого падишаха Магомета IV, с его дикими ордами: Крымскою, Белогородскою и прочими.
Виновником нашествия на заднепровскую Украину Магомета IV и его полчищ был гетман Дорошенко.[32] Гордый, самолюбивый и настойчивый, он пылал гневом и на Польшу, которая считала Западную Украину своей прислужницей, и на Москву, которая не решалась брать его, Петра Дорошенко, под свою высокую руку с обеими Украинами — Правобережной и Левобережной, — и на Запорожье, которое не хотело идти под его управление. В порыве своего казацкого гнева, думая досадить и Польше, и Москве, и Запорожью, он, повинуясь лишь своему горячему темпераменту, внезапно объявил себя подданным Магомета IV и звал его на Польшу. Падишаха нетрудно было соблазнить таким приглашением: Польша открывала ему и всему мусульманству широкие ворота в Западную Европу, куда падишахи давно порывались пробраться по трупам Австрии и Венеции, но до сей поры получали отпор... Крест преграждал дорогу полумесяцу в его победном шествии на запад...
С ранней весны 1672 года турецкие и крымские орды стали наводнять Подолье и Волынь. Сам Магомет IV с трехсоттысячным войском шел на Камянец-Подольский. Это был невиданный поход. С владыкой правоверных двигались не только сотни тысяч войск разного вооружения, разных типов и национальностей — турки, арабы, анатолийцы, египтяне, румелийцы, албанцы, греки, арнауты, болгары, молдаване, сербы, армяне и черкесы, необозримые стада вьючной и невьючной скотины, вереницы телег, карет, скрипящих на всю степь арб, но и целые передвижные городки палат, мечетей и леса бунчуков хвостатых, хоругвей и знамен. Вместе с ними шли с криком, плачем и причитаниями целые ватаги пленных, преимущественно женщин, девушек и хорошеньких хлопчиков да девочек.
Разрушительным ураганом прошли эти орды до Камянца — первого укрепленного пункта западно-цивилизованного мира... Крики «алла!» повсюду звучли в воздухе, как зловещее кряканье стай воронов и орлов-стервятников... От топота и ржания коней и рева стад стонали степи и леса.
Камянец не мог противостоять страшным силам падишаха: он был взят и разорен, — над сломленным крестом вознесся полумесяц.
Вот как, несколькими словами описывает украинский летописец это нашествие:
«Того ж года, на непрестанное Дорошенково желание помощи от турка, сам турецкий царь, или султан, пришел под Камянец-Подольський, куда приспели и хан с Дорошенком. И по двум неделям граждане, что без войска были, Камянец турчину отдали августа 18 дня, где для въезда султанова, очищаючи место, из гробов людей мертвых выбирано и вне города вывожено, и по улицах, где было болото, из икон церковных мосты делано в присутствии Дорошенка-властолюбца. И там же с костелов и церков мечети поделано, и кресты и колокола низвержено, только три церкви себе русь випросила, а армены одну. И оттуда царь турецкий везира, и хана, и Дорошенка с войском посылал города разоряти, а людей в полон брати... И тогда с Украины польской жолниры, все, что при Ханенку были, до короля помаршировали; но наказного Ханенкового тогда уловивши, Дорошенко убил...»
