Григорий Хохлов - Доля казачья
Много людей пришло проводить Идиллию в далёкую Россию. Любовь ведь никак не скроешь, если даже и очень захочешь это сделать. И провожающие тоже все по-своему воспринимали и оценили происходящее. Иначе и быть не могло! Но сейчас любовь всех их объединяла, у этого белоснежного борта корабля. Всё у влюбленных было на виду, вся их прелесть и нежность, вся первозданность чувств, и главное — их чистота. И это подкупало людей, видно было, что им самим в этой суматошной жизни очень не хватало такой чистой и ясной любви. И сейчас она заворожила их.
А природа заблагоухала после ночного и лёгкого дождика. И его было достаточно для сильнейшего по своему заряду толчка к жизни, красоте и, конечно, невольно забытой доброте. И с людьми живительная влага дождя сотворила своё вечное чудо. Радовались люди первозданной красоте природы. И в такой, всё благоухающей красоте, смерть выглядит ещё ужасней.
Она черна и ужасна, как ночь. И досадно, что от её тихой поступи никак не избавишься. Так ночь побеждает день.
На палубу парохода посторонним людям попасть было практически невозможно. И люди забрасывали палубу цветами:
— Тебе, Идиллия! Счастья желаем и деток побольше!
А дальше летели различные коробки с подарками. Моряки не успевали их поднимать и укладывать возле Идиллии. Капитан — очень воспитанный и тактичный человек, он просто сделал вид, что ничего не видит — всё происходит без его участия. Краснеет Идиллия, она совсем не приучена к такому всеобщему вниманию. Но и не ответить людям благодарностью она не может. И поклон за поклоном: она благодарит добрых людей.
— Спасибо вам, добрые люди!
Мы с Василием стояли немного в стороне от Идиллии и нам тоже белозубо улыбались добрые японские люди. Вон как приветливо машут своими руками Коно и Такахаси. Похоже, что первый совсем позабыл о своей сломанной руке. Что ни говори, а жизнь прекрасна, и они уже успели прочувствовать все её прелести. И нам с Василием, от этого вдвойне приятно. А если бы их смерть? Нет!
Что они кричат нам, мы почти не понимаем, но ясно, что они хотят нам добра и мира. Иначе бы они не стояли на пристани, это уже точно. Мы видели мельком нашего генерала Тряпицина, но вид его был настолько блеклый на фоне всеобщей радости, что наши глаза, просто старались упустить его. А вот милой Идиллии он совсем не понравился. Какое-то внутреннее чутьё, может быть, ещё скрытый материнский инстинкт ей подсказывали, что это враг. И даже то, что на пристани не было полицейских, тоже невольно насторожило её. Почему он так свободно гуляет, и именно сейчас, и именно здесь, на пристани?
От её радости на лице не осталось и следа. И она невольно начала двигаться ко мне, чтобы как-то защитить меня. Хотя Тряпицин ещё не пытался стрелять, но сердце её было невозможно обмануть. Что-то будет сейчас! И она решила обратить внимание своего отца на берегу на подозрительного русского генерала. И что-то кричала ему, но тот был в таком плачевном состоянии, что просто не мог понять её. И пока они так изъяснялись, русский генерал понял, что уходит его момент, когда всё можно было сделать без шума. Но и отказаться от своего замысла он не мог: всё же его жизнь стоила несравнимо дороже, чем все наши жизни вместе взятые. По крайней мере, он сам так считал.
Многие видели, как он достал пистолет и какой-то миг целился в меня. Но все мы были настолько заинтригованы происходящим, что ничего не пытались сделать и как-то помешать ему. А я сам видел только взволнованную Идиллию, которая стремительно двигалась ко мне и ещё ничего не мог понять. И что самое странное, я мимолётно вспомнил свой страшный сон. Бывают такие минуты озарения перед лицом неминучей смерти. Ужас, можно сказать, парализовал меня. И я уже предчувствовал, что всё будет именно так, как было во сне: Тряпицин целится в меня из пистолета, а на моей груди трепещущая Идиллия. Выстрел грянул так страшно, что мне казалось, расколол небеса. Но я видел только глаза своей любимой девушки у самого своего лица. Они постепенно менялись. Как день сходит на ночь, так и жизнь в них постепенно затухала. И где-то, на краю бездны, совсем оборвалась.
Тут и полицейские набежали, и складывалось такое мнение, что они как-то хотят прикрыть убийцу. И дальше происходило совсем непонятное дело. Такахаси с криком:
— Он украл мой кошелёк! Держи вора, — как тигр ринулся к генералу.
Испуганные глаза Тряпицина заметались. И до него, как и до других людей, не доходило: какой там ещё кошелёк? Если тут решаются судьбы людей, и его жизнь стоит на кону.
И ещё бередила мозг глупейшая из глупейших мысль: неужели его приняли за вора? Русского генерала? Героя многих баталий? Неприятная мысль. И он невольно попятился к краю причала. А под его ногами действительно валялся кошелёк с деньгами Такахаси. Как тот сумел так ловко подбросить свои деньги под ноги генералу, для всех так и осталось вечной загадкой.
Как снаряд, пущенный с катапульты, Такахаси врезался ногами в грудь убийцы. Ужасная сила удара выбросила преступника за ограждения причала. Головой тот ударился об сходни и мешком упал в воду. Тело Тряпицина никак не сопротивлялось падению в воду и также свободно, камнем пошло ко дну. Никто не двинулся с места, чтобы попытаться спасти русского генерала. Наэлектризованное чувство явного и непонятного и уже второго убийства, жутко владело людьми. И, можно сказать, на время парализовало их волю. И только один Коно понял, как надо разрядить эту угнетающую людей обстановку, без всякого вреда к своим ярким, и вроде бы причастным к убийству, персонам.
— Так и надо вору! Молодец Такахаси! — Молодец! Молодец!
Он кричал это до тех пор, пока народ не прочувствовал, что это действительно так. Тогда и полицейские невольно отхлынули от Такахаси: пусть он ещё и не герой, но уже и не убийца. Просто обычный и невольный, справедливый защитник правопорядка.
Судовой врач осмотрел Идиллию и только горестно развёл руками:
— Она мертва!
Отец взял её на руки и двинулся по трапу на берег. Он весь словно окаменел, ни стона, ни малейшего звука он так и не произнёс.
На берегу её тело подхватили слуги. И только тогда генерал чётко произнёс:
— И моя жизнь закончилась, я жил только ради тебя, моя девочка.
И продолжил:
— Теперь я пойду твоим путём, мой дорогой отец, великий Сэцуо Тарада! Я честно, как и ты, выполнил свой военный, гражданский и отеческий долг и жизнь уже покинула меня, вместе с Идиллией. У меня осталось только моё право: идти вслед за ней.
Теперь ему уже никто не посмел бы помешать. Это было его законное право потомственного самурая — достойно, как он сам считает, умереть и предстать перед Богом. Что он и сделал уже дома — харакири, по всем своим самурайским законам.
Благородный человек был Ичиро Тарада и смерть его также была благородна. Но с его смертью оборвалась ещё одна ветвь Императорской династии. Но об этом генерал и профессор Ичиро Тарада, меньше всего беспокоился.
Я, обезумевший, рвался на берег, но полицейские упорно не пускали меня.
— Господин Бодров, вы не гражданин Японии и не имеете права находиться на её территории. Ваш плен уже закончился, и у вас есть документы, подтверждающие это. Вы можете следовать, согласно вашего купленного билета, во Владивосток. В противном случае вы будете, арестованы и уже никто и никогда вам не поможет. Я очень сочувствую вам, но я соблюдаю свои законы и требую этого от вас. С корабля ни шагу! Прощайте!
Василий силой утащил меня в каюту и также силой заставил меня выпить японской водки.
Жив я остался только благодаря Василию Шохиреву. Он, можно было сказать, что только не нянчился со мной. Я знаю, как он торопился домой к своей семье, но он не бросил меня, и я отдаю ему должное за этот душевный подвиг. По прибытии парохода во Владивосток нас с Василием сразу же арестовали жандармы.
Очень странно мы выглядели в своих цивильных костюмчиках. С множеством подарков, размещённых по различным коробкам и другим тарам, которые заполонили при нашей высадке всю палубу парохода.
Два моих ордена Святого Георгия, орден Дружбы Народов от самого японского Микадо и бумаги на него очень поразили наших контрразведчиков.
И у Василия наград было не меньше, хоть картинку с него рисуй. На наше счастье в городе по своим казацким делам прибывал атаман Иван Лютов. И контрразведчики, решив помочь нашему горю и прояснить ситуацию, организовали всю эту неожиданную для нас встречу.
Как увидел нас атаман, из японского плена освобождённых казаков, слёзы покатились по его щекам.
— Родненькие вы мои, ребятушки, живые! — плачет седой атаман. Сколько же вы натерпелись там горя, и кто его мерил, это горе?
С атаманом мы добрались до Хабаровска. И здесь сердечно распрощались с ним. А дальше уже пароходом плыли мы по Амуру, до своих родных станиц: Михайло-Семёновской. Затем на лошадях добирались до Бабстовской. Как и обещал Василий, так и упал на лугу на траву родную, обнял её, и слёзы закапали из его глаз.
