Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
— Пусть скажет наш ученый Юнг Лу, на мудрость которого мы полагаемся!
Юнг Лу, седовласый старец, бросил взгляд в сторону трона, а потом на окно.
— Слова, которые я хотел бы сказать вам, — начал он, — столь же хорошо вам известны, как и корни произрастающих на террасе пионов. Древние корни все еще дают жизнь цветам, отчего же должны устаревать слова, знакомые нам издревле? Так выслушайте же, что нам известно со времен династии Хань.
Когда император хочет быть уверенным в верности других стран, он должен убедить их властителей, что обладает тремя высшими княжескими добродетелями и пятью приманками.
Вот они, эти три высшие княжеские добродетели: умение лицемерно уверять в своем расположении, умение услаждать слух медоточивыми речами и умение обращаться с нижестоящими как с равными.
А вот пять приманок: одарять самыми дорогими носилками и одеждой, чтобы совратить глаз, устраивать щедрые пиршества и застолья, чтобы совратить желудок, показывать музицирующих и танцующих девушек, чтобы совратить слух, дарить богатые дома и красивых женщин, чтобы совратить к роскоши, и самому императору присутствовать за столом чужеземного властителя, чтобы совратить его гордыню.
С императорского трона послышался громкий смех.
— Ты стареешь, Юнг Лу. Мы говорим сейчас о вожде варварских племен, а вовсе не о благородном властителе дальней страны. Есть ли у варвара, кочующего от одного пастбища до другого, стол, за которым бы я мог сидеть рядом с ним? Хотите, чтобы я сидел, как и он, на козьих шкурах? Хотите, чтобы я говорил с тем, кто вырос с волками и перенял их качества? Я, воспитанный ученейшими людьми и перенявший их мораль и мудрость? О Юнг Лу, ты стареешь! Собирай цветы, но слова свои держи при себе. Заблуждения мудрецов — самые опасные!
Ученый Юнг Лу сел на свое место словно в воду опущенный, осмеиваемый теми из полководцев императора, которые призывали его к войне.
— Слушайте и повинуйтесь! — воскликнул Сын Неба, и все члены Большого Совета мгновенно умолкли и встали в ожидании решения императора. — Наш полководец, поставленный во главе войск Великой стены, советует мне объявить войну варварам, чтобы наказать их и отомстить за оскорбление. Итак, мы пойдем войной на вождя варваров, который живет, как волк, мечется по степи, как волк, рвет зубами сырое мясо, как волк, и следует только своей дикости. Этот варвар не различает чистое и нечистое и, значит, принадлежит к существам низшего порядка.
Император снова хлопнул в ладони, и снова из-за занавеса появилась юная танцовщица, но на сей раз не для того, чтобы танцевать, а чтобы ответить на один-единственный вопрос императора.
— Скажи мне, красавица, — потребовал Сын Неба, — идти ли мне войной на вождя варваров и наказать его или мне говорить с ним как с человеком княжеского рода?
— Война! Война! Война! — прошептала девушка, прикрываясь веером небесно-голубого цвета.
— Слышишь, Юнг Лу, война! Заметь себе, ученый: лишь с падением дерева пропадает отбрасываемая им тень!
Император подозвал к себе девушку и указал ей на место у края бассейна. Лотосы к этому времени совсем закрылись. Члены Большого Совета потянулись из дворца.
Они спустились по ступеням мимо террасы, оставляя позади пьянящий запах пионов. Светила луна. Теплый ветер шевелил нежные стебельки и нити пестрых лампионов. Они ступали по скрипучему песку, идя вдоль озера. Никто не произносил ни слова, никто не пел, все смотрели прямо перед собой; никому из них и в голову не пришло бы нарушить единожды заведенный порядок. Или оглянуться! Все они, самые высокопоставленные люди в империи, полководцы и мандарины, молча шли гуськом, и в темноте их трудно было отличить друг от друга: пятьдесят две головы, а на них пятьдесят две плоские шапки с тупым верхом, пятьдесят две короткие косицы, пятьдесят два темных как ночь халата и сто четыре башмака из козьей кожи на пробковой подошве.
И все же, когда солнце снова выглянуло из-за гор и, как всегда, оживило и раскрасило в теплые тона дворцовые террасы, оно среди цветущих пионов разглядело и одного мертвеца — старого ученого Юнг Лу. Его лучи упали на несколько лежавших рядом с телом жемчужин, выпавших из женского налобного украшения. А обладательница этого украшения лежала в этот ранний утренний час в Лоне Исполненных Желаний, в императорской спальне. И хотя жемчужины пропали, танцовщица по этому поводу и не думала горевать. Сын Неба, любивший цитировать легендарную Пан, негромко проговорил:
И дома, и в пути ты спутник и соратник мой,Лишь ты пошевелишься, возникает долгожданный холод,И все ж я чувствую, когда осеннею пороюВся роскошь лета понемногу увядает.Ты ляжешь, будучи ненужным, в темный ящик,Как отлетевших дней ненужное напоминанье.
После чего он дал ей большой кусок красного шелка и новое украшение на лоб, вдвое дороже прежнего. Вдобавок оно было украшено крохотными перышками с груди зимородка и прозрачными крылышками пестрых бабочек.
— Позвольте мне один вопрос, — попросила девушка.
— О, с удовольствием, красавица! В присутствии Большого Совета вопрос тебе задал я — и ты ответила, как умница! Теперь же, когда они ушли, спрашивай меня!
— Кого вы подразумеваете в вашем стихотворении?
— Кого? И ты еще спрашиваешь? — Император рассмеялся, его просто трясло от смеха.
— Может быть, меня? — прошептала девушка, которая вдруг вся поникла, и, чтобы император не заметил этого, она снова прикрыла лицо веером небесно-голубого цвета.
— С чего ты взяла? Ты вслушайся: «И дома, и в пути ты спутник и соратник мой…»
— Да, ну и что? Пусть не соратник, но спутник все-таки?..
— «Лишь ты пошевелишься, возникает долгожданный холод». Разве от тебя, красавица, исходит холод? А дальше: «И все ж я чувствую, когда осеннею порою вся роскошь лета понемногу увядает…»
— Это непонятно, но дальше, дальше!
— «Ты ляжешь, будучи ненужным, в темный ящик»! Желаешь, красавица, лечь за ненужностью в темный ящик? — И он снова расхохотался.
— Вы надо мной издеваетесь!
— Да нет же! Ты лучше поразмысли над тем, что я имею в виду.
«Она столь же прекрасна, сколь и глупа», — подумалось ему, и эта мысль неожиданно доставила императору большое удовольствие.
— Я не знаю, о чем эти стихи, — проговорила девушка и, устыдившись своих слов, отступила на шаг назад.
— С тебя довольно и того, что ты красива. — Император отворил окно, чтобы вдохнуть полной грудью утренний воздух, и прошептал с загадочным видом: — Умным часто приходится умирать до срока, не правда ли, моя красавица?
Головка девушки совершенно скрылась за веером.
— А теперь уходи, — грубовато приказал он. — Кстати: в стихотворении говорится о шелке.
Глава 3
ДЗУ-ХУ, ГОРОД У ГОРЫ
Несколько ночей спустя в главном лагере у Онона десятники бегали от юрты к юрте с зажженными факелами. И среди них Бат, который участие в каждой битве мог доказать отдельным шрамом. Хотя юрта Тенгери стояла на самом краю лагеря, он первым делом поспешил туда — ему не терпелось гаркнуть ему в самое ухо:
— Вставай, китайцы идут, слышишь, китайцы, китайцы!
Тенгери сперва испугался, но, услышав крик Бата: «Китайцы идут!» — ответил, потягиваясь:
— Думаешь, Бат, мне снятся такие же сны, как и тебе у вершины горы? Нет, брат, мне снятся лошади или, допустим, овцы и козы. Но китайцы — никогда!
— Это правда, Тенгери!
— Да нет, ты шутишь, хочешь расквитаться со мной за тот случай! Дай мне поспать, настоящие китайцы сейчас тоже спят!
Десятнику Бату не оставалось ничего другого, кроме как грубо схватить Тенгери, рывком поставить его на ноги и заорать:
— Хан зовет! Ты слышишь, хан!
— Бат! Ты что рукам волю даешь? Это уж слишком! Шутки шутками, но…
— Какие шутки! Выходи, это приказ! — крикнул десятник и вытолкал Тенгери из юрты. — Ну, не будь ты юношей, который только и знал, что пасти овец…
— Лошадей, Бат, лошадей!
— Ладно, пусть ты стерег лошадей, но в войске тебя не было и с врагом ты не сражался. Не случись со мной той истории на каменной стене, я бы… я бы именем великого хана убил тебя на месте! Вот, а теперь протри глаза: шучу я с тобой или тысячи уже покидают лагерь? Ну?
— Клянусь богами, они потянулись к Лисьему перевалу! Их всех можно пересчитать, так ясно светит луна. Бат! Прости меня за то, что я тебе не сразу повиновался.
— «Прости, прости»… Что ты там лепечешь? Какое может быть прощение среди воинов? — И с досадой добавил: — Наша тысяча и так уходит из лагеря последней.
— Последней?
— Да, последней. Прежде мы всегда были среди первых, среди тех, кто по приказу «Затевайте драку!» первыми бросались на врага.
