Дикая карта - Ольга Еремина
Скопин-Шуйский
Григорий Валуев, оставшийся с князем Скопиным, убедил воеводу и старшин на хитрость пуститься. Пунтуса Делагарди ждут со стороны Твери, с Волги. Надобно раздуть ложный слух, что объединённое войско пойдёт на Москву от устья Дубны через Дмитров. Это заставит царька выделить часть сил на охрану Дмитровской дороги.
Отправить надобно стрельцов да детей боярских – десятка три, чтобы крестьянам наказывали – собираться со всех окружных волостей да деревень да починить как можно скорее мосты по Дмитровской дороге на Москву. Трубить об этом поручении как можно громче на всех постоялых дворах, да сказывать, что послано-де за этим поручением несколько сотен детей боярских.
И Сапега купился. Отправил часть сил караулить Дмитровскую дорогу.
Делагарди же сидел на Валдае и, похоже, собирался там зимовать, хотя сам царь (не зная, что корпус почти весь разбежался) слал к нему гонцов, ещё раз подтверждая передачу Швеции города Корелы и других волостей.
Михаил Васильевич Скопин, хоть и молод был, понимал, как заставить Пунтуса действовать. В письме к шведу он подробно описал победу доблестного войска под Калязиным и заслуги полковника Зомме. Между строк жирными буквами читалось: ежели ты, Пунтус, под Калязин тотчас не прибудешь, то шведский король узнает о доблести Зомме, а ты окажешься у разбитого корыта. И слава, и добыча, и награда достанутся другим.
К концу сентября, пройдя форсированным маршем расстояние от Валдая до Калязина, Делагарди встретился с русским воеводой на берегах Волги. Всего 1200 человек было у Пунтуса, но даже малое обученное войско – всегда кстати.
Вот и слава богу, что их так немного, думал Скопин. А то поди прокорми! Особенно нынешней зимой, когда урожая собрали вдвое меньше противу прежнего – половина полей непахана из-за сумятицы, народ толком не сеял, не жал, не косил.
Остывала вода в Волге, инеем покрывались по утрам берега Нерли. Взмывали с полей подкормившиеся перед перелётом станицы журавлей, воронкой взвихривали небо, вытягивались в клинья. Летели над землёй низко, спускаясь к Нерли, словно любопытствуя: что это за утицы великой стаей на полдень движутся?
На присланных Жеребцовым судах мигом домчались до Переяславля – люди мангазейского воеводы озаботились: и дров на стоянках наготовили, и кормов запасли.
Жеребцов обнялся с князем Михайлом Васильевичем, но не сказал, что заждался. Пошто огонь в душе раздувать, и так ясно: быть сече великой, да не одной.
К 16 октября отряды соединённых сил во главе со Скопиным-Шуйским выбили гарнизон поляков из Александровой слободы, ставшей теперь оплотом войск Михаила Васильевича.
Едва закрепились, как смоляне, посланные в разъезд, обнаружили на Суздальской дороге крупный отряд. Это полк пана Стравинского двигался из Суздаля через Александрову слободу в стан Сапеги, не подозревая, что слобода занята князем Скопиным. Дали бой. Стравинскому удалось прорваться, потеряв часть обоза.
Сапега и Ружинский
Тушинский лагерь гудел. Когда паны Сапега, Вилямовский, Микулинский и прочие, убежавшие с Волги после поражения под Калязиным, прибыли в столицу царика, тогда стало известно главное: Сигизмунд, король польский, обвинил Москву в заключении договора со шведами, так как Польша на тот момент находилась со Швецией в состоянии войны, объявил войну московскому царю и осадил Смоленск. Коронный гетман Жолкевский, который более всех иных выступал против войны с Московией и ратовал за унию между Польшей и Россией, всё же принуждён был выступить в поход.
Толковали все: и паны, и пахолки. Кричали, что лучше бы вернуться на службу к Сигизмунду! Разнёсся слух, что польский король сможет заплатить наёмникам те деньги, которые задолжал Тушинский царик. Польское рыцарство не желало больше добывать Скопина с немцами! Что, если труд, который паны предпринимали в течение нескольких лет, со вступлением короля обратится в ничто? Не лучше ли служить королю? Войско волновалось, слуги переставали работать, отряды – слушаться.
12 сентября Сигизмунд все силы свои бросил на штурм Смоленской крепости. Ему даже удалось разрушить Авраамиевы ворота, но именно там сосредоточил свои отряды воевода Шеин, и приступ был отбит.
Способна ли устоять одна крепость без поддержки из Москвы против всего войска польского?
Однако что о Смоленске размышлять, если здесь Скопин уже наседает?
Роман Ружинский был в ярости от неудач, преследовавших его. Год простоял он в Тушинском лагере – и если сначала всё шло в гору, то потом удача отвернулась от него. Он понял это тем летним днём, когда в жару он решил не надевать на бой тяжёлую кирасу, – именно тогда русская стрела прошила ему бок! Выстрел был силён, и стрела вонзилась так глубоко, что остриё пришлось вытаскивать насквозь через поясницу. У гетмана хватило мужества с такой раной верхом приехать в лагерь. Но с тех пор он уже не мог находиться в седле: тело сильно немело. Трудно было даже лежать – больно, мучительно больно.
Из Польши привёз он девку – горничную своей жены. Она ухаживала за ним, обмывала рану, перевязывала узкими лентами полотна, любовалась его чёрными бровями, выразительным лицом с тонким носом и резко очерченными губами, гладила волнистые чёрные волосы. В бредовом забытьи он не видел ту, что ухаживала за ним, – он видел некрасивое, искажённое страхом лицо Марины Мнишек, когда он остановил её карету и назвал её царицей. Он ненавидел теперь её и самого себя. Ненавидел польского короля – шведа Сигизмунда, которого московиты звали по-варварски Жигимонтом, ненавидел царика, на которого сделал ставку, – и теперь не хотел признать, что проиграл.
Сигизмунд поступил как политик: открылась возможность – и он сразу сделал попытку вернуть лакомый кусочек – Смоленск. А эта шваль, пьянь – царевич Димитрий! Хоть бы один решительный поступок с его стороны! Он, Роман, заложил своё имение, чтобы найти долю! И вот – ни имения, ни денег, ни славы. Ему тридцать пять лет! Жить бы да жить! А тут ещё откуда ни возьмись появились сильные русские отряды!
И вдруг Ружинскому доносят, что царик вызвал к себе во дворец пана Миколая Меховецкого. Это он, Меховецкий, придумал миф о том, что
