Николай Коншин - Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

Монахи были свидетелями свидания его с отцом, который на днях посетил его, в первый раз по возвращении домой. Старик был очень растроган; молодой человек встретил его с слезами на глазах. Они о чем-то много и с жаром говорили, так что доктор принужден был наконец напомнить своему больному о воздержании. Отец обещал переехать в Смоленск: он не хочет расставаться с сыном.

Мы теперь занимаемся монастырским хозяйством. По зимнему времени нельзя приступить к поправлению проломленной крыши и двух глав над большею церковию, но окна все уже исправлены, и мы в зимнем храме начали отправлять богослужение. Теперь, когда все убытки монастырские исчислены, оказывается, что они не так значительны, как сначала думалось; к следующей осени я уповаю, при помощи божией, привести паки святую обитель в подобающее благолепие. Мои обгоревшие кельи уже отделаны; по-прежнему и чисты и теплы, и при сильных морозах нынешних стекла не мерзнут. Теперь я угостил бы вас, моего дорогого друга, лучшим перепутьем, нежели какое предложил в проезд ваш к Нижнему.

О дальнейшем я не премину извещать вас.

Гродно. 23 декабря 1812

Помнишь ли ты, Влодин, того монаха, который на твоем дежурстве прибыл в лагерь под Красным? Ну как не помнить! Ты, говорят, так любезничал, сбирался было сказать ему длинную речь, да проглотил… Ну вспомнил?.. Слушай же: этот монах сказал на другой день, к слову о тебе, что ты показался ему милым и приветливым офицером. Для меня услышать подобную вещь о тебе так было ново, что по сю пору это помню. Старый хрен, буян, табашник, даже пьяница, если хочешь, — к этим братским титулам твоим название милого и приветливого так нейдет, как бы ко мне модный фрак! Но как же теперь тебя назвать, уже не придумаю! Ты, Влодин, гусар, рубака, ты, который за бутылкой любого вина клялся быть бессмертным холостяком… Ты, который не любил входить в подробности дальше носу, понимать дальше полкового ученья, у кого на лбу тридцатилетняя служба врезала кивером обруч, ты, Влодин, попал за фронт, сделался дипломатом, ведешь переговоры, имеешь тайны, хочешь жениться, и даже на молодой пригоженькой девушке, которой и сам не видал; и все это в военное время, когда еще дьявольский шум Бородина отдастся в ушах! Прошу же после этого сердиться на Еву, что она уморила яблоком бессмертный род человеческий! Прошу думать, что от черта отделаешься крестом, когда он, разбойник, влез в добрейшего гусара Влодина, с Егорьем на шее! Ай, ай, Влодин… Я верю, что ты подчернишь свою проседь на висках и на усах, что ты, чей язык не говаривал неправды, скинешь себе с костей лет, пожалуй, пятнадцать; верю, что душа твоя не состарилась, но образумься — Христа ради; обручальное кольцо надевается на смертный палец, а не на вечную душу, да и кто за тебя пойдет! Что поведет за тебя девушку, еще и молодую, и хорошенькую? Жалкая неопытность?.. Согласен. Но, Влодин, ты, который был так великодушен… я тебя не узнаю!

Зачем ты мне об этом писал! Уже доказано, что род человеческий очень умен, но все больно узнать о друге, сослуживце, брате, что он умножил собою число безумцев!

Брось, Влодин, глупости: я уверен, что рана тебе не помеха, да и может ли быть в Рославле надежный доктор, особенно для раненых! У меня сердце обливается желчью, так я зол на тебя… Тебе ли тереться в резервах! Догоняй нас!

Вильно. 30 декабря 1812

Не удивляйся, что я не видалась с тобой, моя София, — этот год весь так удивителен, что не оставляет места удивлению частному. Одно только скажу тебе, что, когда армия тронулась из-под Москвы, я поступила в обоз и уже не властна была распоряжать моим путем. Один, целый, общий, всезахвативший отлив увлек меня своей быстриной; я не смела подумать иметь мое собственное движение, едва-едва опомнилась уже я в Вильно; здесь велено мужу моему остаться для формирования запасных конно-артиллерийских рот, с тем чтоб с ними следовать потом в Варшаву.

Теперь я уж отдохну: у меня есть постоянная квартира и надежда воспользоваться ею на целую зиму! Я писала к матушке в Казань, чтоб она с детьми поспешала сюда же: какой праздник будет для меня, моя София!

Мы имеем сведение, что молодой Богуслав отыскан и надежен к выздоровлению. Как это нас обрадовало! Ты много говоришь об этом почтенном купце, который делил ваше убежище в лесу и так умел заставить полюбить себя. Как бы я желала его увидеть! Прощай, мой милый ангел, до следующей почты.

15 января 1813. Вильно

Какую радость доставил ты нам, мой бесценный Богуслав, вместе с несколькими строками, по диктовке твоей написанными! Это был наш семейный праздник. Милый друг, мы расстались с тобой на поле сражения еще так недавно, и сколько великих событий уже свершилось! Это блестящее ополчение целого европейского материка, наводнение, угрожавшее поглотить нас, — уже не существует! Исполин пал — он погиб голодною смертию и замерз… Как отвратительно было зрелище последних его судорог! Как описать эту картину, с теми дикими явлениями, с тем неистовым воем, который, огласив великое место казни, широкую пустыню от Москвы до Березины, умолк под снегами ее! Это был ад… Небо свело его на землю показать нам, но кто не видал, тот никогда не представит его себе таким, как он был.

Какое унылое, тяжелое для сердца зрелище являлось глазам на всем протяжении от Москвы! Где, на месте обширного селения, выказывались из-под снегу черные головни — остатки жилищ — с уцелевшими печами и высокими трубами; где стояли пустые дворы, с выбитыми окнами, со снятыми крышами — на корм лошадям. В одном месте возвышались обгоревшие стены огромного господского дома и вокруг его скелеты обширных заведений, недавно процветавших; в другом закоптевшая руина церкви, без дверей и без окон, выходила навстречу к нам, на пепелище села, как бы вызывая мщение небесное на главу святотатцев… И Небо вступилось за свою Россию. Оно вспыхнуло северными сияниями: морозы в 30 градусов, неотразимая русская чума, дохнули — и все замолкло… мирная пелена снегу накрыла землю, заваленную оледенелыми трупами несчастных!

Принесем благодарение богу, Богуслав! Мы сохранены его десницею — тебя исхитил он из рук смерти, возвратил друзьям, на долю твою перепало муки, кровавая жертва на алтарь отечества принесена тобой, но ты жив, тогда как тысячи пали!

Я буду скоро писать к тебе опять. И пр.

25 января 1813. Смоленск

Я отделался дешево от моих бездельников, мой любезный друг: тысяч около семнадцати наличных денег пропало, но акты и билеты, слава богу, уцелели. Благодарю вас за участие и сердечно радуюсь, что вы не предвидите себе больших потерь, ибо именьице ваше, по мудрой предусмотрительности, было заложено. Ваша совершенная правда, что мы должны ожидать от правительства больших льгот, следовательно, понемножку и поправимся!

Благодарю от души моей почтеннейшую Людмилу Поликарповну за приписку и за участие, приемлемое еще в моем взбалмошном сынке. Слава богу, жизнь его теперь вне опасности; я перевез его в Смоленск и сам хочу перебраться туда — надобно теперь поглядывать за молодцом построже прежнего.

Известное предположение начинает удаваться, то есть, практическое начало сделано. Да поможет нам бог! и проч.

25 января 1813. Вильно

В продолжение десяти дней я бомбардирую тебя четвертым письмом, из коих каждое ты получишь с курьером. Право, я почти любуюсь войной — этим пестрым припадком привилегированного сумасбродства человеческого; как он ни смешон мудрецу, как ни жалок на глаза просвещенного друга человечества, он все-таки обольстителен. Какой ускоренной жизнию все бьется, какая лихорадка во всем, и движущемся и недвижущемся. День обращается в час, верста в сажень, баба в солдата, рубль в копейку, подлец в искателя, капрал в генерала и пр. и пр., и между сим-то прочим, ты получаешь чрез каждые два дни письмо из Вильно, из-за семьсот верст, как оный славный калач, который, по сказкам наших отцов, прилетел теплым из Москвы в Петербург, на голос Потемкина.

Что же тебе сказать сегодни? На днях я имел интересное свидание с общим нашим некогда сослуживцем, поэтом Уронцовым. Я знал, что он давно в отставке, что посвятил себя исключительно Поэзии, которая всегда была любимицей возвышенной, благородной души его, но встретить его здесь было для меня совершенною нечаянностию. Остановясь в Вильно, он случайно услышал мое имя и был так мил, что не поленился удостовериться, я ли это. Он прожил у нас дни четыре, и потом я провожал его верст за шестьдесят сюда к одному здешнему дворянину, тоже поэту, с которым он давно искал сблизиться. Дорогой мы не умолкали. Как он молод сердцем, как поэтически смотрит на жизнь и как неравнодушен к успехам нашего языка! Поэзия его кумир — он так охотно предается суждениям обо всем, что к ней близко, и так мило увлекается ею! Постараюсь передать тебе, мой Богуслав, часть нашего разговора: я знаю, как ты любишь и поэта и Поэзию.