Николай Коншин - Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

Он умолкал и снова начинал говорить. Глаза его блистали, лицо горело.

— Возможно ли, — сказал он наконец, видя немое равнодушие воина, к которому обращался с разговором, — возможно ли, чтоб муж испытанной храбрости, чтоб человек, которого благородную душу я так уважаю, мог быть не одинаких со мной мыслей!

Прекрасный блондин поднял голову на своего собеседника, как бы справясь: к нему ли относились его последние слова.

— У меня нет никаких мыслей, — отвечал он рассеянно и вполголоса, — было время, и у меня пылали они в голове… Прекрасное время!.. Сон юности! — Он умолк, и опять опустил голову на руку, и писал по столу.

— Думаете ли же вы, — продолжал первый, оскорбясь холодным отзывом, — что недеятельность головы послужит к чести нашего дела, к пользе вашего отечества?

Губительная искра добилась до пороху. Соперник его встал, взор его блеснул молнией. Мужественный стан его одушевился гордой красотой силы и независимости. Он смерил глазами противника, казалось, два прекрасных гладиатора стоят один против другого… и снова взор его потух; на устах явилась полуулыбка, он покачал головой.

— Когда душа чувствует, — сказал он мрачно, — что ей нужна земная деятельность, тогда она мыслит, ничем не побуждаясь к тому, кроме собственной силы своей. Честь дела… Польза отечества — это пустые звуки… Это шпоры ленивому понятию черни… хлыст погонщика… они не нужны для меня ни в одном из отношений моих с вашим королевским величеством.

— Князь Понятовский, — раздался голос в гостиной, двери в которую были затворены из залы и где давно слышалась Белебею одинокая взад и вперед походка.

— Государь, — отозвался прекрасный блондин, торопливо бросившись к дверям на магические звуки, его как бы пробудившие из оцепенения.

— Что это за люди, — раздалось в гостиной, — тянутся по опушке леса: это, кажется, наши?.. Узнайте.

Зал опустел; все кинулись на всемогущий голос невидимого: обоз, состоящий из нескольких повозок, в сопровождении небольшого конного отряда въехал в деревню. Понятовский взбежал обратно на лестницу и вошел в гостиную.

— Государь, это обоз, везущий тяжело раненных, наших и русских, — сказал он, — офицер, не имея способов везти их далее, решился сдать обывателям, на волю божию.

— Доброе дело, — отозвался голос, — нечего обременять армию бесполезными тягостями.

Толпа возвратилась в зал, и вместе с сим смятение пробежало между присутствующими.

— Лошадей! — крикнули с крыльца.

Тесным кружком столпились у дверей гостиной плащи, и мантии, и шинели; в средину их кто-то мелькнул из дверей, и последнее шумное движение, прокатясь вещим домовым по мирному жилищу Белебея, умолкло. Тою же тропинкою понеслась пестрая кавалькада; впереди всех скакал человек небольшого роста, в белом плаще, в низенькой шляпе корабликом; за ним вился красавец-брюнет, и рядом с ним маршал Понятовский; остальные замыкали поезд, который тотчас и скрылся от глаз за белевшеюся опушкою леса.

Едва потеряв из виду посетителей, Белебей собирался уже с духом, чтоб пойти в оставленные ими комнаты, как вдруг усмотрел под окнами по всему селению растянутые подводы и несколько человек, скачущих верхами прямо к его воротам.

Храбрый барон Беценваль, командующий транспортом, скоро пригласил к себе помещика и, не могши объясниться с ним, подвел его к одним из саней, на которых лежали раненые.

— Полковник, — сказал он лежащему на них человеку, — вы свободны. Поручаю вашему великодушию моих раненых земляков, они ваши пленные. Испросите им пощаду и пособие, благородный Богуслав… Сердце мое слишком полно… я не могу прибавить к этому ничего… Дай бог некогда нам увидеться друзьями. Майор умолк, он протянул руку Богуславу, указал ему на помещика и, собрав конвойных, поскакал догонять своего императора.

XXX

Нижний Новгород. 25 ноября 1812

Мы расстались, любезная дочь моя; между нами лежит 1000 верст, но душа моя не расстается с друзьями. Старики малодушны: мне хотелось бы даже поплакать, но стыдно. Я сдержу слово, вам данное, ворочусь скоро.

Я приехал вчера поутру и уже приступил к делу по хлопотам моим. Следы людей, которых я отыскиваю здесь, свежи: надеюсь скоро окончить мои поиски. Помолитесь богу, чтоб он успокоил меня, чтоб благословил мои начинания успехом.

Мой фактор, еврей Варцаб, получил от меня полное наставление насчет возобновления вашего дома. Думаю, что недели чрез две вам можно будет совсем переехать.

Все ваши приказания будут моим фактором выполнены, как мои собственные, а потому уповаю, что по отделке дома вы останетесь довольны.

Прощайте, милая дочь моя! Благословение божие да будет над вами!

Нижний Новгород. 1 декабря 1812

Два часа назад я получил почту и еще улыбаюсь от радости: я прочитал письмо ваше об отыскании нашего раненого друга. Поблагодарив со слезами милующего создателя, я благодарен и орудию его благости, почтенному архимандриту Дионисию, который, известив вас о сем, и меня сегоднишним письмом подробно уведомляет. Он принял самые деятельные меры тотчас по отбытии французов к разведыванию о нашем друге; последствием сих мер было, что сведение о нахождении его и других раненых в усадьбе Кривом Починке получено в монастыре на другой день, и на другой же день отправился туда лучший смоленский медик, и восемь иноков помчались на святое дело — ходить за страдальцами. Велик бог, милая дочь моя! Велик бог!

Дорогобуж. 4 декабря 1812

Исполняя данное мне вами, милостивый государь мой, почтеннейшее приказание, почитаю долгом почтительнейше донести, что вчерашнего числа, во время вечерен, приехал в город наш, в вожделенном здравии, почтенный наш помещик, отставной прапорщик Иван Гаврилович господин Богуслав, и остановился в новооткрытой гостинице, близ церкви Знамения Пресвятые Богородицы. С ним воспоследовало, по словам его, приключение крайне казусное. На пути к Дорогобужу от Ж*** он был ограблен своими служителями, и хотя воров поймали, но из похищенных ими денег и денежных документов и половины не отыскано; а чрез сие великие хлопоты наделали нижеприведенному почтеннейшему помещику.

Дела, по поручению вашему, милостивого государя моего, идут успешно; о чем извещая вас, имею честь быть и пр.

Семипалатское. 12 декабря 1812

Поздравьте нас на новоселье, мой добрый друг; сколько одолжены мы вашим попечениям! Вы как будто махнули волшебным жезлом, и все преобразилось: нет и следов посещения неприятельского; я опять сижу в моей комнате; той же, голубой комнате, по-прежнему убранной… Вот мои мебели, мои книги, — друзья моей блаженной юности. Все мое… все, чего не видала я в продолжение этого странного трехмесячного сна, опять меня окружает; и за все это я обязана вашей дружеской поспешности успокоить нас, вашему вниманию. Мне приятно сто раз повторить вам это.

Друг мой, какое странное явление жизнь наша! Как не подходит она к другим явлениям: она и во времени, и вне времени — иногда год протянется вечностью, иногда в несколько дней проживаешь годы! Как опытность, независимо от счета лет, ускоряет нашу нравственную зрелость! Какие бывают яркие вставки в нашей истории… Я рассмеялась, перечитав написанное, — не скажете ли вы мне уже раз сказанное: Courage, Thomas!

Я ищу, я усиливаюсь найти прежнюю себя; механически я уже прежняя. Тот же порядок, те же занятия вступили в круг моего дня… Зачем нельзя забыть несколько последних событий… я стала бы прежняя вся, и с головой и с сердцем!

Поспешайте обрадовать нас своим возвращением — у нас пусто. Вас недостает друзьям вашим!

15 декабря 1812. Смоленск

Не приемлю благодарности вашей, мой благородный друг; она принадлежит единому богу. Монахи мои пишут, что доктор доволен состоянием нашего больного, что хотя лихорадка его не оставляет, но рана не воспалена. Через неделю перевезут его в Смоленск, чтоб быть ближе к медицинским средствам и иметь лучшее помещение.

Монахи были свидетелями свидания его с отцом, который на днях посетил его, в первый раз по возвращении домой. Старик был очень растроган; молодой человек встретил его с слезами на глазах. Они о чем-то много и с жаром говорили, так что доктор принужден был наконец напомнить своему больному о воздержании. Отец обещал переехать в Смоленск: он не хочет расставаться с сыном.

Мы теперь занимаемся монастырским хозяйством. По зимнему времени нельзя приступить к поправлению проломленной крыши и двух глав над большею церковию, но окна все уже исправлены, и мы в зимнем храме начали отправлять богослужение. Теперь, когда все убытки монастырские исчислены, оказывается, что они не так значительны, как сначала думалось; к следующей осени я уповаю, при помощи божией, привести паки святую обитель в подобающее благолепие. Мои обгоревшие кельи уже отделаны; по-прежнему и чисты и теплы, и при сильных морозах нынешних стекла не мерзнут. Теперь я угостил бы вас, моего дорогого друга, лучшим перепутьем, нежели какое предложил в проезд ваш к Нижнему.