Алексей Эйснер - Человек с тремя именами: Повесть о Матэ Залке
Лукач не без затруднения выбрался из тесного пространства между передними и задними сиденьями, куда он, мигом оценив обстановку, успел броситься еще до первого удара о грузовик. Луиджи лежал головой на баранке и бормотал что-то по-латыни, вероятно читал молитву. Крайкович через смятую, но не заклинившую дверцу выскочил наружу. За ним, бессознательно тяготясь пребыванием в машине, едва не превратившейся в братскую могилу, поскорее вышли на свежий воздух Алеша и Лукач. Комбриг сразу заметил неестественную бледность адъютанта и то, что правая рука ею повисла словно тряпка.
— Что с вами? — обеспокоенно спросил он.
— Кажется, сильно ударился плечом. Оно совсем онемело, рукой пошевелить не могу. И голова кружится...
— Садитесь сюда. Садитесь скорее на приступку. Голову не ушибли? Надо немедленно отправить вас в госпиталь. Тут рукой подать.
Он быстро произнес несколько мадьярских слов, и Крайкович припустил вниз к дороге на Оль-Пардо, на которую выходило шоссе. Ему довольно скоро удалось поймать идущую к фронту пустую санитарную машину, и она подъехала к месту аварии. Комбриг поручил Крайковичу доставить Алешу в полевой госпиталь Двенадцатой. Проводив санитарную машину глазами и оставив Луиджи охранять восьмицилиндровые руины, Лукач отправился вниз пешком, бодро постукивая палкой. У слияния фуэнкарральского шоссе с прифронтовым он надеялся дождаться попутного транспорта к Клеберу.
На обратном пути с совещания он навестил Алешу. Красивый, как оперный тенор, хирург Хулиан объяснил, что молодого человека подвела одна из этих идиотских кожаных петель, будто специально навешанных по всем машинам, чтобы выламывать верхние конечности. Результат скверный: полный вывих плечевого сустава с разрывом сумки и сухожилий, сверх того рентген обнаружил трещину в лопатке и несмещенный перелом ключицы. Хулиан добавил, что боли у теньенте «Алоча», когда прошло действие хлороформа, нестерпимые и ему сделала уже две инъекции морфия, но — редчайшее исключение — на этого офицера он не действует.
Позеленевший и осунувшийся, с лихорадочно блестевшими глазами, Алеша лежал в палате на двоих. Остро пахло лекарствами, но почему-то еще и винным перегаром. Заметив, что комбриг повел носом, Алеша слабым голосом пояснил, что на второй кровати спит белорус из Польши, кавалерист, тоже попал в аварию. Он сел на лошадь пьяный, почувствовав это, она встала на дыбы, сбросив седока и затем опустив обе передние подковы ему на руку. А напился он, возвращаясь с эскадроном с кладбища интербригад, где хоронили их комиссара Пьера Гримма.
— Я с Пьером еще в поезде познакомился, а потом в Фигерасе и по пути в Альбасете подружился,— чуть не плача, говорил Алеша.— Очень его жалко...
Лукач узнал о смерти Гримма, еще когда ехал к Клеберу, и был огорчен не меньше Алеши. Приказ о снятии Массара и о назначении командиром Гримма уже два дня как был напечатан Клоди, его оставалось только подписать. А что делать сейчас, кого поставить командиром? О комиссаре вопроса не было, комиссаром назначался теперешний комиссар французского взвода, но где искать второго Гримма?.. Лукач положил на тумбочку у Алешиной кровати едва помещавшийся в руке апельсин, аромат которого сразу заполнил маленькую палату, извинился, что забежал на минутку.
— Хлопот полон рот. Между прочим, опять гоняю на «пежо». Оказалось, что мой Луиджи — бывший профессиональный гонщик фирмы «Фиат» и как-то на трассе при скорости в двести тридцать переехал корову. В общем, товарищи решили меня поберечь. Луиджи перевели на мотоцикл, а мне из Мадрида прислали прелестного испанского юношу, ему только-только двадцать исполнилось, а до мятежа он возил на «паккарде» по церквам какую-то богомольную старушку и не то что коров, но и собак в жизни не давил...— Лукач осторожно погладил слипшиеся волосы Алеши.— Ну, мне надо идти. Постараюсь завтра заглянуть. Терпите, поправляйтесь и ни о чем не беспокойтесь. Другого адъютанта я себе не возьму...
Забот и дел у Лукача в самом деле хватало.
Уже с неделю тонкая нитка Центрального фронта нигде не рвалась, и Горев со своим окружением в согласовании с Военным комитетом испанского ЦК и генералом Миахой решили, что наступил момент для проявления инициативы. Пора было доказать защитникам Мадрида, что они научились не только обороняться, но могут и наступать. Для подтверждения этого была избрана Двенадцатая. Ее вывели в резерв фронта и опять разместили в казармах Эль-Пардо, объявив о предстоящем десятидневном отдыхе. Ни в одном из батальонов не проводилось ни занятий, ни стрельб. Бойцов каждого батальона группами возили в город, чтобы они могли ознакомиться с ним, ведь уже полтора месяца бригада сражалась за Мадрид, и под его стенами полегла почти четвертая часть ее.
Задумана была намечавшаяся операция очень хитро. Успех ее должен был иметь больше психологическое, чем стратегическое значение, и потому для наступления подыскали чрезвычайно отдаленный и неактивный участок фронта, в глухих горах за старинным — впрочем, в Испании иных и не встречалось — тыловым городком Гвадалахарой. Собственно, даже называть эти места фронтом не следовало: там не было не только окопов, но и сколько-нибудь определенных позиций. Противостоящие силы сводились к небольшим гарнизонам, размещенным в населенных пунктах, да еще к патрулям, высылаемым обеими сторонами на безлюдные дороги.
Разработать план наступления поручили советнику бригады коронелю Фрицу, который, пожав всем руки, удалился в Мадрид и с головой погрузился в работу. Главным условием успеха операции должна быть внезапность, другими словами, абсолютная секретность места и времени ее проведения. Горев категорически настаивал на этом и даже указал, кому персонально кроме Лукача и Фрица могут быть доверены сведения о ней. Он назвал всего трех: заместителя командира бригады полковника Петрова, начальника штаба майора Белова, а также Реглера, продолжавшего исполнять обязанности комиссара бригады.
Однако Лукач нарушил горевскую заповедь ради Тимара. Транспорт должен быть подан за сутки до нового года, чтобы бригада смогла одним рывком переместиться километров на восемьдесят от Эль-Пардо, как же было не предупредить об этом Тимара? И тот, вытянувшись, уверенно подтвердил своему «эльфташу» и «таборноку», что все будет сделано. Имел ли, однако, право Лукач ограничиться лишь Тимаром?
Нужно было предупредить и Баллера, чтобы накопить возможно больше снарядов. Нельзя было не предупредить и Хейльбрунна, великолепно обеспеченного и санитарными машинами, и медикаментами, и перевязочными средствами, не говоря уж об инструментах, но ведь ему надо было успеть заранее перенести полевой госпиталь, а для этого предварительно подыскать подходящее помещение в достаточно укромной местности и определить еще, какими не самыми тряскими путями эвакуировать раненых.
Одним из непредусмотренных последствий такого нарушения Лукачем строгой конспирации было неожиданное возвращение недолеченного адъютанта на фуэнкарральскую базу. При ближайшем же обходе Хейльбрунн объявил Алеше, что из-за увеличения полетов фашистской авиации решено переместить бригадный госпиталь в более безопасный район: тяжелораненых сегодня же начинают вывозить в тыл, в главный госпиталь Двенадцатой. Выздоравливающим предоставляется право отправиться дальше к югу или вернуться в свою часть. Алеша без долгих разговоров избрал последнее.
Лечащий врач, бывший до событий детским доктором, сухорукий каталонец Пуччоль взялся отвезти своего пациента в Фуэнкарраль. В машине Пуччоль назидательно рассказал Алеше, как сам потерял левую руку. После участия во взятии казармы Монтана он рядовым милисьяно попал на Гвадарраму, где вскоре пулеметная пуля пробила ему левое плечо. Кое-как залечив рану, он вернулся в строй, но прозевал последний срок, в который надлежало заняться восстановлением двигательных способностей, когда же спохватился, было уже поздно: рука высохла. Высаживая очень бледного адъютанта у ступенек виллы, Пуччоль настойчиво советовал учесть его горький опыт. Кое-как доковыляв до второго этажа, Алеша вошел в свою, общую с Лукачем, комнату, левой рукой взял подушку и, не желая беспокоить комбрига своей безнадежной бессонницей, пристроился в коридоре на узком клеенчатом диване. Пока тянулся бесконечный этот день, он, стиснув зубы, лишь изредка постанывал, заранее решив, что ночью, когда все лягут спать, не издаст ни звука. От обеда и ужина он отказался и в состоянии оцепенелого полузабытья, центром которого была дергающая острая боль, не шевелясь, лежал в темном проходе.
Перед ужином внизу зажегся свет, там, стрекоча, накрывали на стол девушки, затем стали сходиться офицеры, задребезжали тарелки, завязались разговоры, послышались шутки и смех. После еды задымили, и запах табачного дыма поднялся к Алеше, но даже курить ему не хотелось. За бесконечные дневные часы к нему поднимались Петров и Белов, приходил и Беллини, и сердобольная Пакита. Все жалели его и спрашивали, не нужно ли чего.
