Михаил Иманов - Звезда Ирода Великого.Ирод Великий

Антипатр хорошо изучил римлян и очень надеялся на то, что при случае Марк Антоний не забудет о нем и о его сыне. И хотя раньше он никогда не позволил бы сыну участвовать в подобных оргиях, которые устраивал Антоний в римском лагере (будь это другой человек), теперь он сам сказал Ироду:

— Он сильный человек, будь с ним рядом и держись посвободнее.

И Ирод сидел на пирах Антония, улыбался, отвечал приветствием на приветствие, и когда одна из блудниц, обвив его шею руками, прижималась к нему всем телом и шептала в самое ухо с наигранной и пьяной страстью:

— Приходи ко мне ночью, я сумею научить тебя многому, ты же еще ничего не понимаешь в любви, — Ирод, косясь на отца, гладил блудницу пониже спины под радостные возгласы Антония.

Оргии римского трибуна вызывали глухой ропот в лагере иудейского войска. Солдаты смотрели на все это, укоризненно покачивая головами, хотя и с тайной завистью. А Пифолай, явившись к Антипатру, с обычной своей несдержанностью потребовал отвести войско подальше от этой римской заразы. Когда Антипатр ответил, что сам знает, что нужно иудейскому войску, а что не нужно, Пифолай, прорычав что-то невнятное, но угрожающее, ушел.

Второй раз он «напал» на Антипатра в присутствии первосвященника и Малиха.

— Ты доставляешь им вино, ты отдаешь им на поругание наших женщин, — кричал он, сверкая глазами, с искаженным от злобы лицом, — ты сам погряз в разврате и толкаешь туда своего несчастного сына! — Обернувшись к первосвященнику и тыкая в сторону Антипатра своим толстым, кривым, поросшим жесткой щетиной пальцем, он восклицал: — Скажи, скажи ему! Он привез сюда царицу Юдифь словно непотребную девку, — наверное, он приготовил ее для этого нечестивого Антония!

Гиркан часто-часто моргал глазами, неопределенно водил головой и, умоляюще глядя на Антипатра, говорил, вздыхая:

— Все это как-то нехорошо, Антипатр. Ты, конечно, всегда знаешь, что делаешь, и я всецело доверяю тебе, но люди… — он снова вздыхал, — люди не понимают, что же такое происходит.

Антипатр спокойно выслушал обвинения Пифолая и осторожную речь первосвященника.

— Я отвечу обвиняющим меня, — сказал он, обводя присутствующих взглядом (он сказал «обвиняющим», хотя Малих не бросил ему ни одного укора и вообще не выговорил ни единого слова) и останавливая его на Гиркане. — Первое. Женщины, о чести которых так печется благочестивый Пифолай, блудницы и занимаются в римском лагере тем же, чем они занимались в Иерусалиме, святом городе. Если их присутствие в римском лагере делает его гнездом разврата, то что же сказать о Иерусалиме, где они пребывают постоянно?

— Ты святотатствуешь! — прокричал Пифолай.

— Нет, — отрицательно покачал головой Антипатр, — я только сообщаю положение дел. Кроме того, — продолжил он после короткой паузы, — римляне — наши союзники, и я не хочу, чтобы они стали нашими врагами. Сейчас они довольствуются блудницами, но если мы разозлим их, они возьмут наши города и вот тогда по праву победителей надругаются над нашими дочерьми и женами. Пусть первосвященник скажет, что я не прав.

Первосвященник ответил очередным вздохом — прерывистым и продолжительным.

— Что же до меня, — сказал Антипатр, — то я вынужден изображать перед римским трибуном гостеприимного хозяина, ведь он находится на нашей земле. Пока на нашей. Второе. Юдифь я привез не на поругание, как говорит Пифолай (я знаю, что он и сам не верит этому), а для того, чтобы она уговорила сына сдаться. Или вы хотите, чтобы римляне захватили Александра и распяли его? Он враг первосвященника Гиркана, а значит, и мой враг. Но, несмотря на это, я не хочу, чтобы пролилась хотя бы капля крови великого царского рода.

— Ты хочешь, чтобы римляне завоевали нас! Тебе недорога свобода Иудеи! — воскликнул Пифолай и, подняв руку, посмотрел вверх.

Антипатр усмехнулся:

— Прежде чем говорить о свободе Иудеи, надо бы решить наши внутренние распри. Вот ты, Пифолай, только что в присутствии первосвященника назвал Юдифь царицей. Слов нет, она достойная женщина и перенесла много несчастий на своем веку. Но она не царица, а лишь жена младшего брата первосвященника Гиркана, которому, по всем нашим законам, полагалось взойти на царский престол. Так-то ты чтишь наши законы, если не таясь называешь Юдифь царицей.

— Я хотел сказать… — пробормотал Пифолай, покосившись на Гиркана, но Антипатр не дал ему договорить:

— Я понимаю, ты ошибся, ты хотел сказать, что Юдифь — жена самозваного царя. Ведь ты это хотел сказать?

Пифолай не ответил, плотно сжал губы и исподлобья с ненавистью глядел на Антипатра. А тот продолжил, с каждым словом все возвышая голос:

— Если бы вы не поддерживали Аристовула, то он не решился бы на мятеж, не посмел бы объявить себя царем — и римляне не пришли бы к нам. Так кто же больше печется об Иудее — ты, называющий жену самозванца царицей, или я, преданно служащий законному наследнику?!

Он закончил и, почтительно склонившись перед первосвященником, произнес:

— Дозволь переговорить с тобой с глазу на глаз.

Гиркан, словно его толкнули, быстро поднял голову,

недоуменно посмотрел на Антипатра и, только теперь поняв, что тот хочет от него, мягко махнул рукой в сторону стоявших чуть поодаль иудейских полководцев:

— Идите, идите, я устал.

Малих поклонился первосвященнику достаточно низко, а Пифолай только кивнул.

Когда они вышли, Антипатр спросил Гиркана:

— Ты доверяешь мне?

Тот удивленно посмотрел на него, широко раскрыв слезящиеся глаза:

— Доверяю? Конечно. Но почему ты спрашиваешь?

— Потому что я люблю тебя, — ответил Антипатр и, посмотрев на дверь палатки, добавил: — Позволь мне удалиться.

Антипатр ушел, а Гиркан, оставшись один, долго сидел неподвижно, глядя себе под ноги и придерживая руками голову. Он доверял Антипатру, но боялся его, порой смертельно. Время от времени ему снилось, что Антипатр ночью входит в его палатку — крадучись, с длинным кривым кинжалом в руке. Он просыпался в страхе, и невольно рука его тянулась к горлу.

Пифолаю он не доверял. Пифолай был человеком его брата Аристовула, и все знали об этом. Малих не был человеком Аристовула, но Гиркан никогда не мог понять его: что он думает, кого любит, кого ненавидит, кому предан, кого может предать. Нет, он не доверял ни тому, ни другому, но при этом никогда не видел их во сне, крадучись входящих в его палатку с кинжалами в руках.

…Время тянулось медленно, порой Ироду казалось, что оно остановилось. Он уже не различал, где день, а где ночь. Присутствие на непрерывных пирах Марка Антония и нравилось Ироду, и томило его. Если бы не взгляд отца, который ощущал на себе постоянно, то и он сумел бы почувствовать хоть частицу того удовольствия, к которому стремился сам и которое находил в общении с девицами и вином веселый римский трибун. Но взгляд отца был строг и неумолим, а запах, исходящий от девиц, манил и тревожил, и Ироду приходилось сдерживать свою страсть, притворяться, а ночами мучиться от видений и безжалостного зова плоти.

Неизвестно, чем бы все это закончилось для Ирода (минутами ему казалось, что его плоть не выдержит напряжения, лопнет и разорвется на части), если бы вдруг не прискакал гонец от прокуратора Сирии Авла Габиния. Гонец привез приказ Марку Антонию быстрым маршем вести легионы римлян и иудейское войско к крепости Александрион, возле которой скопилось множество мятежников во главе с Александром. Габиний приказывал рассеять мятежников и захватить их вождя.

Вот тут-то Марк Антоний и предстал перед Иродом и Антипатром (да и перед всеми остальными, не знающими его) в другом качестве — стойким воином и решительным полководцем. Он будто в единый миг сбросил с себя усталость от многодневных пиров и забав с блудницами. Бодрый, решительный, полный энергии, отдающий приказы направо и налево, он уже через несколько часов построил свои легионы и быстрым маршем повел их к Александриону, приказав Антипатру как можно быстрее следовать за ним. Антипатр не ощущал той свежести, что всем своим видом и действиями выказывал римский трибун. За исключением его идумейских отрядов, основное войско, состоявшее больше чем наполовину из новобранцев — еще плохо обученных, не вполне понимающих, что такое воинская дисциплина, поднялось и построилось значительно медленнее римлян и за день отстало от них едва ли не на целый переход. К тому же полководцы, не говоря уже о солдатах, не понимали, куда и зачем их ведут, и не имели большого желания сражаться против своих. Блудницы были отправлены в Иерусалим, а Юдифь ехала в своей повозке в центре войска, сразу за повозкой первосвященника.

Антипатр наказал своим телохранителям, чтобы никто не смел подходить к ней и заговаривать. Прежде всего это касалось Пифолая и Малиха.

Войско тянулось медленно, при таком движении до Александриона оставалось не меньше двух дней пути. В какой-то момент Антипатр решил было взять своих идумейцев и попытаться догнать римлян, но было опасно оставлять в тылу столь ненадежное войско, тем более под командованием враждебно настроенных к нему командиров. Но, с другой стороны, он боялся навлечь на себя гнев Авла Габиния, который мог усмотреть в его опоздании злой умысел.