Кейт Аткинсон - Боги среди людей
На следующей неделе Вик и Лил должны были сочетаться законным браком; экипаж пригласили в полном составе. Тедди про себя думал, что Вику не стоило бы строить планы. Сам он теперь планов не строил. Сейчас есть настоящее, за ним последует другое настоящее. Если повезет. («Из тебя получился бы отличный буддийский монах», — сказала Урсула.) «Если рассмотреть процентное соотношение потерь в живой силе, — сказала подруга Урсулы из министерства военно-воздушных сил, чопорно потягивая розовый джин, — то простой математический расчет покажет, что смерть неизбежна». Но можно и по-другому взглянуть на цифры, спохватилась она под уничтожающим взглядом Урсулы. Их встреча состоялась в мае, когда Тедди приехал в отпуск. Они втроем немного выпили, а потом отправились потанцевать в «Хаммерсмит-Пале». Тедди все время поеживался: его не покидало ощущение, что эта девушка при взгляде на него видит сводки потерь.
А Нэнси — известна ли ей статистика смерти в бомбардировочной авиации? Вероятно, нет. Она сидела в своем коконе, в клинической безопасности умственного труда. По окончании первого срока его службы делала попытки увидеться с ним в Лондоне. Писала: «Можно мне тоже полететь на свадьбу твоего коллеги? Раздобудь, пожалуйста, приглашение. Или подруги — это для вас принудительный ассортимент?!» Весь тон этого письма показался ему фальшивым. Взять хотя бы это словцо: «коллега». Вик Беннет — не «коллега». Он — часть Тедди, как рука или нога. Друг, приятель, товарищ. Если цивилизация уцелеет (сейчас она висела на волоске), разве не превратится она в сообщество равных? В новый Иерусалим, населенный левеллерами и диггерами? Классовые барьеры уже рухнули, и не только в авиации, где все друг за друга горой. Тедди общался с мужчинами — и женщинами, — каких никогда бы не повстречал в мирке дорогой частной школы, Оксбриджа, банковского дела. Да, он их командир, да, он за них в ответе, но он не ставит себя выше других.
Письмо от Нэнси он сжег в печке. У них вечно не хватало растопки.
— До цели четыре минуты, командир.
— Ясно, штурман.
— До цели четыре минуты, наводчик.
— Вас понял, командир.
— Внутренний по левому борту, чтоб его, опять пошаливает, командир, — доложил Норман Бест.
В течение всего полета топливный манометр то и дело принимался мигать, как будто жил собственной жизнью. Из-за этого двигателя задержался их вылет, и Норман невольно косился на прибор. Оно и к лучшему, что припозднились, сказал Вик Беннет. Именно он, а не кто-нибудь умудрился забыть свой талисман и убедил наземницу-водителя, доставившую их на аэродром рассредоточения, сгонять туда-обратно и прихватить этот предмет из сборного пункта, пока наземный экипаж возился с барахлящим двигателем. На самом деле это были невоспетые герои — «труженики гаечного ключа»: сборщики, монтеры, техники. Сержанты, рядовые, они сутками вкалывали в любую погоду. Махали улетающим экипажам и встречали их по возвращении. Бывало, не смыкали глаз в своей землянке на холодном аэродроме, дожидаясь, когда вернется «их» экипаж. Талисманами они не озабочивались: при расставании дружески пожимали руки по кругу: «Ладно, до утра тогда».
У Вика Беннета фетиш был уникальный: алые атласные трусики его невесты, небезызвестной Лил. Эти «невыразимые», как называл их Вик, аккуратно сложенные, всегда лежали в кармане его куртки. «Если попадем к нему на свадьбу, — сказал Кит, — все будем думать об одном, когда невеста, краснея, пойдет к алтарю».
— Краснеть буду я, — сказал Кенни Нильсон.
Все решала удача. «Это не госпожа, — приговаривал Кит, — а подлая шлюха». На базе пышным цветом цвели суеверия. Казалось, у каждой живой души в эскадрилье есть свой собственный амулет: прядь волос, иконка святого Христофора, игральная карта, вездесущая кроличья лапка. Один сержант на сборном пункте, переодеваясь в летный костюм, пел «Сердце красавиц», другой непременно обувал сначала левый ботинок и только потом — правый. Если забывал — снимал все обмундирование и начинал сначала. На войне он выжил. А сержант, который пел «Сердце красавиц», — нет. Равно как и сотни других, полагавшихся на свои личные ритуалы и амулеты. Мертвецам имя легион, а у богов свои тайные планы.
У Кита талисмана не было. У них в роду, говорил он, все «шиворот-навыворот» и «задом наперед»; надумай он пройти под лестницей через дорогу, которую только-только перебежала дюжина черных кошек, — и «ничего ему не будет». Его предков-каторжников, ирландских цыган, сослали в Австралию за бродяжничество. «Цыгане-то они липовые, — говорил он. — Думаю, жулье всякое да бездомные».
Кенни Нильсон был самым младшим из десяти детей, «последыш», и талисманом служила ему ободранная черная кошка — из тех пресловутых, — сшитая кое-как из кусочков фетра одной из его многочисленных племянниц. Можно было подумать, это несчастное животное всю жизнь трепали собаки.
Да, у Тедди тоже была заветная вещица: врученный Урсулой серебряный заяц, к которому он на первых порах относился с пренебрежением, но теперь держал в кармане летной куртки, над сердцем. У него невольно выработался особый ритуал: перед вылетом дотрагиваться до этого зайца, а после приземления беззвучно, молитвенно благодарить. Эта вещица не прощупывалась сквозь овчину. Но Тедди знал, что она там и молча делает все, что в ее силах, чтобы его уберечь.
Все угрюмо слонялись без дела в ожидании Вика с наземницей. Джордж Карр, как всегда, съел весь паек шоколада. Все хранили шоколад на потом, а Джордж рассуждал так: если, мол, сгину, он мне будет без надобности. В пору его детства шоколад у них в Ланкашире был в диковинку.
Они выкурили по сигарете — часов шесть с лишним такой возможности больше не предвиделось, помочились на хвост S-«сахара» и хмуро посмотрели на землю. Даже вечно болтливый мелкий шотландец притих. У несчастного второго пилота вид был как перед казнью.
— Они всегда такие? — шепотом спросил он у Тедди, и Тедди, не сумевший сказать этому бедолаге: «Они думают, что им сегодня кранты», нарушил коллективный дух экипажа: «Да нет, просто такие угрюмые подобрались».
В то утро Тедди получил письмо от Урсулы. Ничего особенного, но вот в конце было приписано: «Как ты там?» — и от этих лаконичных, односложных слов на него повеяло целой бурей чувств, сильных и искренних. «Здесь все ОК, — написал он в ответ почти столь же лаконично и добавил: — За меня не бойтесь», подарив ей роскошь двухсложных слов.
Отправить письмо он попросил наземницу Нелли Джордан, укладчицу парашютов, которая была к нему неравнодушна. Как и все наземницы. Причина, подозревал он, крылась в том, что он прослужил здесь дольше многих. Письмо это писалось для того, чтобы уйти по адресу, а не для того, чтобы храниться в тумбочке на случай его гибели. Таких у него было три: для матери, для Урсулы и для Нэнси. Во всех говорилось примерно одно и то же: не нужно слишком убиваться, он погиб за то дело, в которое верил, а они должны жить, потому что таково его желание. И дальше в том же духе. Он считал, что в этих односторонних, заключительных посланиях нет места духовным исканиям или философской интроспекции. И правде, если уж на то пошло, тоже. Непривычно было писать о себе в будущем времени, где его самого не существовало, — вот такая метафизическая загадка.
В случае его смерти в эскадрилью должен был приехать кто-нибудь из комиссии по урегулированию (нелепый эвфемизм), чтобы спешно перешерстить его личные вещи. Все, что могло дать матери или жене информацию к размышлению — нечеткие фотографии, письмо другой женщине, презервативы, — тут же изымалось. Тедди нечего было скрывать. Он порой задумывался, какая судьба ждет эти изъятые для пользы дела предметы: то ли их просто выбрасывают, то ли хранят на каком-то складе ненужных секретов. Ответа на этот вопрос он так и не нашел.
На следующий год, когда шел второй срок его службы, Тедди, случайно открыв дверь каптерки, увидел там множество летных костюмов на вешалках. Вначале он подумал, что это запасное обмундирование, но, присмотревшись, заметил нашивки, планки, ленты и сообразил: эти вещи сняты с погибших и раненых. Формы-пустышки могли бы создать поэтический образ, да только он к тому времени давно забросил поэзию.
Порой вновь прибывшие экипажи обнаруживали разбросанные в казармах пожитки предыдущих обитателей — как будто те ненадолго вышли и вот-вот вернутся. Комиссия по урегулированию выставляла всех за дверь на время «просмотра», упаковывала вещи погибших, а наземницы или санитары тем временем застилали койки свежим бельем. Иногда эти салаги в ту же ночь, так и не поспав на свежем белье, отправлялись на задание и не возвращались. Приходили ниоткуда и уходили в никуда, и никто о них ничего не знал. Их имена были написаны на волнах. Или выжжены на земле. Или развеены по воздуху. Легион.
