Житие маррана - Маркос Агинис
Франсиско закрыл лицо руками, а потом забился в дальний угол повозки, подальше от чужих глаз. Как же люди слепы! Возможно, многовековые мучения еврейского народа и есть залог его скрытого величия, его бессмертия? Быть может, в иудейской вере и находят живое воплощение страсти Христа? В полном смятении юноша замотал головой.
44
Индеец Хосе Яру, которого Хосе Игнасио Севилья нанял в Куско давно, еще до отъезда в Буэнос-Айрес, вел себя как и прочие носильщики, однако в его лице и повадках было нечто странное. Подобно другим носильщикам, он отличался послушанием, немногословностью, но умел двигаться бесшумно, точно привидение. Мог, например, пристроиться у человека за спиной и часами незаметно следовать за ним, а то и вовсе исчезать на время. Однажды Хосе Яру отстал от каравана, но таинственным образом объявился на следующей почтовой станции. На все расспросы он только мычал или отвечал так невразумительно, что отпадало всякое желание спрашивать. На лице его читалась постоянная настороженность, скрываемая под маской непрошибаемой тупости.
Носильщики-индейцы считались свободными людьми, хотя обращались с ними не лучше, чем с чернокожими рабами, и за гроши заставляли делать самую тяжелую работу. Хосе Яру шел за караваном пешком, спал на земле и старался держаться подальше и от испанцев, и от негров. Крики и ругань его не обижали — а как еще могут приказывать господа?
Он был родом с высокогорий Куско. Там, в поднебесье, когда-то царили инки. Куско был столицей их обширной империи, магическим центром земель, позднее присоединенных к вице-королевству Перу. Великий Инка считался сыном Солнца, а потому смотреть ему, светоносному, в лицо запрещалось. Правление его оказалось недолгим, но бурным. При одном только упоминании о могущественном властителе индейцев охватывала дрожь. Впрочем, если у Хосе Яру спрашивали, что он думает об исчезнувшей империи, о ее народе и обычаях, носильщик неизменно отвечал: «Я не думаю».
Севилья знал, что один из братьев Хосе Яру был талантливым художником и расписывал церкви, красочно изображая иудеев, истязающих Иисуса Христа. Правда, на мучителях почему-то были испанские одежды, а у некоторых на груди даже красовались золотые кресты. Кроме того, тетку носильщика судили за ведовство: якобы она хранила в тайнике фигурки уака и канопа[33], которых поила чичей и кормила кукурузной мукой.
Усердный и исполнительный Хосе Яру работал на Хосе Игнасио Севилью в торговом квартале города, таскал тюки с товарами из лавки в лавку. Так они и познакомились. Когда хозяин собрался возвращаться в Буэнос-Айрес, индеец подошел к нему, набычился, сложил руки на животе и забубнил: заберите да заберите меня с собой.
— Зачем? — удивился Севилья.
— Затем, что у меня семейная война.
— Удрать хочешь?
— У меня семейная война.
Больше ничего Севилье из Хосе Яру вытянуть не удалось. Что еще за семейная война? Родня прохода не дает? Тесть взъелся? Шурин хочет прирезать? Или хитрец тайно завел вторую жену? Почему-то же ему приспичило бежать… Испанцу стало жаль его, да и дармового помощника заполучить хотелось. Конечно, с беглецом связываться небезопасно, но в конце концов, главное, что религия тут была ни при чем, а кража, убийство или прелюбодеяние — это дела частные. Родной брат Хосе Яру и вовсе считался собственностью церкви, а про тетку-колдунью все давно и забыть успели.
Севилья тряс упрямца и так, и эдак, но ничего не вытряс и согласился.
Хосе Яру носил не снимая кожаные браслеты, а по временам затягивал какие-то заунывные напевы, похожие на бесконечные извилистые тропки в горах.
— Скучаю по вершинам, — оправдывался он.
На стоянках остальные индейцы обступали певца плотным кольцом и молча слушали. Хотя с виду носильщик Севильи был как все, чувствовалось в нем что-то притягательное, особенное, внятное лишь братьям по крови.
45
Диего Лопес де Лисбоа ехал в другой повозке, но без семьи. У него было четверо талантливых сыновей, один из которых, Антонио, смолоду проявлял разносторонние способности.
— Нет, я не могу сердиться на Антонио, — вздыхал Диего Лопес, беседуя с Франсиско. — Ведь мальчик выбрал мой же путь, только пошел куда дальше: утверждает, что никакой он не Лопес и тем паче не де Лисбоа, и не желает быть евреем. Отвергает наследие предков, но парадоксальным образом принимает его, ведь я тоже его предок, и мое единственное наследие — это решимость порвать с бременем еврейства. Бедняжка так увлекся, что даже выдумал себе новую биографию и всем рассказывает, будто появился на свет в Вальядолиде, хотя сроду там не бывал. За что мне ругать сына? Его жизнь станет куда безопаснее и спокойнее моей, поскольку я все-таки ношу в себе эту проклятую сущность, и исправит меня только могила. Почему Диего Нуньес да Сильва сейчас гремит цепями в Лиме? А потому, что его иудейское нутро не укрылось от зорких глаз инквизиции. Я же тебе говорил, что познакомился с твоим отцом в Лиссабоне? Мы были молоды и сумели ускользнуть от преследователей. Нас объединял страх. А позднее объединило и недоверие к переменчивым монархам, которые то сулили мир, то загорались непримиримой ненавистью. Когда в 1492 году Фердинанд и Изабелла, августейшие супруги, подписали эдикт об изгнании евреев, — продолжал Лопес, — сто тысяч наших единоверцев бежали в Португалию, надеясь вскорости вернуться домой. Увы, напрасно. Как только дозволенные сроки пребывания истекли, многим пришлось сесть на корабли и отчалить навстречу новым невзгодам. Некоторых беглецов даже продали в рабство. А уж когда и в Португалии воцарилась инквизиция, стало ясно, что покоя ждать нечего. Тысячи гонимых пытались теперь вырваться из страны, которая поначалу казалась вполне гостеприимной.
Мы решили перебраться в Бразилию после того, как моих родителей сожгли на костре. Оставаться в городе было невозможно. Диего спас меня от верной смерти: я перестал есть и пить, потерял сон, метался в лихорадке и даже хотел руки на себя наложить, потому что перед глазами и днем и ночью стояли обугленные тела отца с матерью. Спустя несколько месяцев, совершенно ошалев от страха, мы отплыли за океан. Люди говорили, что там, на новом континенте, вдали от властей метрополии, нашли приют многие скитальцы. Появились свободные поселения, где дышалось легче, где можно было обо всем забыть. Начать жизнь сначала. Однако же, ступив на берег, мы поняли, что дела обстоят несколько иначе: заморская вольница вызвала интерес у инквизиции, и преследования не заставили себя ждать. Увы, Бразилия перестала быть землей обетованной. Диего, поразмыслив, решил двинуться на восток,
