Житие маррана - Маркос Агинис
41
Позади остались неприютные солончаки, и вот наконец путешественникам удалось найти сносное место для стоянки в жидкой тени безлистной рощи. Повозки, как обычно, встали в крут, для скотины устроили загон из ветвей колючих кустарников, а слуги развели огонь и принялись жарить освежеванные туши.
Мария Элена взяла дочек за руки и вместе с другими женщинами поспешила в ближайшие заросли. Лоренсо изъявил желание размяться и отправился лазать по деревьям, а Севилья воспользовался затишьем и повел Франсиско знакомиться со своим другом-португальцем.
У костра они увидели мужчину невысокого роста, в просторной серой рубахе и холщовых штанах. К затертому до блеска поясу были подвешены нож в ножнах и кожаный кошель, а на груди красовался тяжелый серебряный крест. На подвижном лице выделялись кустистые брови, из-под которых глядели круглые проницательные глаза. Вздернутый нос, однако, придавал физиономии простодушное и дружелюбное выражение.
— Вот он, — сказал Севилья.
— Рад познакомиться, — произнес человек и тут же обратился к рабу, жарившему мясо: — Я же велел тебе удалить все железы.
Негр запустил руку в тушу, скворчащую на углях, и, обжигаясь, аккуратно вырезал из нее какие-то сероватые грозди.
— Они не понимают, что без этой гадости мясо куда вкуснее.
Другие путешественники уже стягивались к костру за своими порциями, и бровастый мужчина отошел в сторону, махнув рукой Севилье и Франсиско. Убедившись, что вокруг нет посторонних, он заговорил:
— Так значит, ты младший сын Диего Нуньеса да Сильвы?
— Да. А вы кто?
— Я-то? — горько усмехнулся новый знакомец. — Я Диего Лопес, родом из Лиссабона. Поэтому еще меня величают Диего Лопес де Лисбоа.
— Мой отец тоже родился в Лиссабоне.
— Именно так.
— Вы его знаете?
— Знает, и даже лучше, чем ты думаешь, — вмешался в разговор Хосе Игнасио. Франсиско удивленно посмотрел на него.
— Рассказать? — спросил Диего Лопес, подбирая с земли сухую ветку.
Франсиско кивнул.
— Мы с твоим отцом познакомились еще в Лиссабоне.
— Как — в Лиссабоне?!
Португалец принялся сосредоточенно ковырять веткой сухие листья, словно ворошить их было куда приятнее, чем ворошить былое.
— Так значит, вы тоже… — нерешительно проговорил Франсиско.
Хосе Игнасио Севилья покачал головой:
— Не спрашивай. Мой друг решил навсегда порвать с прошлым.
— Решил? — взвился Лопес. — Скажи лучше, вынужден!
— Мы обсуждали это сто раз.
— Но ты так и не понял.
— Память не сотрешь, как ни старайся.
— Значит, усерднее надо стараться.
— А что, у тебя получилось?
Лопес переломил ветку пополам и уставился в небо.
— Ах ты, Господи!
— Вот видишь… — Хосе Игнасио смягчил тон. — Этот путь ведет в никуда.
— И тем не менее это единственно возможный путь. Эх, хорошо бы алхимики изобрели эликсир забвения, тогда бы люди сами могли решать, помнить им или нет.
— А вывод все тот же: ты хочешь забыть, но не можешь, поскольку потеряешь себя, если забудешь.
Франсиско слушал, раскрыв рот, и пытался вникнуть в смысл этого странного спора. За словами друзей явно угадывались и страх, и боль.
— Я придерживаюсь иного мнения, — продолжал Хосе Игнасио Севилья. — Можно сказать, прямо противоположного, а потому еще до отъезда начал писать десятую главу своей хроники.
— Поздравляю! — язвительно произнес Диего Лопес. — Надеюсь, эта хроника не навлечет на тебя беду.
— Все, что с нами происходит, — обратился Хосе Игнасио к Франсиско, — следует увековечивать. Работая над хроникой, я стал изучать историю, одну из древнейших наук, для которой греки даже назначили особую музу-покровительницу. История полна величия и достоинства. Я ее обожаю.
— История — всего лишь никчемное бремя. Хуже того: бремя губительное, — проворчал Лопес.
Друзья вернулись в костру, достали ножи, отрезали по хорошему куску мяса, взяли целую ковригу хлеба, флягу вина и удалились в тень раскидистого дерева.
42
Франсиско был в полном замешательстве: он почувствовал, что его затягивает в воронку времени. Восемнадцатилетний юноша внезапно ощутил себя древним старцем. Когда-то давным-давно в апельсиновом саду он слышал рассказы об арабской книге под названием «Тысяча и одна ночь», состоявшей из сказок, которые какая-то женщина на протяжении тысячи ночей рассказывала халифу. Хосе Игнасио Севилья и Диего Лопес де Лисбоа делали нечто подобное: две недели вместо того, чтобы наслаждаться сиестой, они рассуждали и спорили об удивительных событиях, о своих душевных ранах, о скрытой гордости, о затаенных страхах. Друзья говорили, а Франсиско, точно тот счастливчик-халиф, завороженно слушал. Оба принадлежали к неприметному сообществу вечных беглецов, в чьих жилах текла грязная кровь, а таким людям непросто найти место под солнцем. Приходилось не только изображать добрых католиков, но и каленым железом выжигать из себя родовую скверну. Так что же это за скверна такая?
Севилья и Лопес знали ответ на вопрос.
— Мы ведь не просто испанцы, мы испанские иудеи. А слово «иудей» — это позорное клеймо, — отрезал Лопес.
Франсиско захлестнули чувства, переполнявшие и его новых знакомых, ненависть, любовь, вина. Испанские иудеи, к которым он и сам принадлежал, были вне закона. Юноша слушал и впитывал их историю, печальнейшую из печальных. Хосе Игнасио Севилья, несмотря ни на что, ее обожал, а Диего Лопес ненавидел.
Возможно, евреи приплыли на Пиренейский полуостров еще во времена царя Соломона и, ступив на незнакомые берега, нарекли их именем Сфарад. На древнееврейском это означало не то «земля на краю света», не то «земля кроликов»[28]. Там они посадили библейские растения: лозу, маслину, смоковницу и гранат. Эта страна напоминала переселенцам далекую родину, память о которой жила в их сердцах: реки были похожи на Иордан, горы — на заснеженную вершину Хермона, выжженные равнины — на пустыни, где искали уединения пророки. С местными жителями они не враждовали никогда, даже с приходом христианства: молитвы об урожае, что на иврите, что на латыни, оказывали одинаково благотворное действие. Конец благоденствию положил Третий Толедский собор[29], с которого и начались гонения на евреев: им запретили занимать государственные должности, петь псалмы на похоронах и жениться на христианках. Детей от смешанных браков в обязательном порядке следовало крестить.
Однако же предписания эти исполнялись не слишком усердно: веротерпимость народа превалировала над суровостью священнослужителей. А вестготские короли поступали как кому вздумается — то благоволили, то преследовали. Один из них, например, даже объявил рабами всех евреев, не пожелавших принять христианство…[30]
В 711 году немногочисленный отряд арабских воинов пересек Гибралтарский пролив, и вскоре почти весь полуостров оказался во власти могущественного Кордовского халифата, столица которого расцвела пышным цветом. Ко двору съезжались философы, поэты, врачи и математики; зазеленели чудесные сады с водоемами, выросли дворцы, где журчали фонтаны. Целых
