Софья Бородицкая - Две невесты Петра II
— Так тут писано — как всегда, два пуда мяса на день каждой собаке.
— Вот-вот, любезный, ты и отвесь государю два пуда. Он сам хочет сегодня собак кормить, — спокойно сказал князь Сергей.
— Сам? — казалось, ещё более побледнел Егор, а голос его звучал совсем глухо.
— Что ж ты стоишь? — нетерпеливо прикрикнул на него государь. — Ты слышал, что тебе было сказано?
— Слышал, слышал, — пролепетал Егор, — сей минут всё будет сделано.
— Нет-нет, ты уж будь любезен к самим весам проводить государя.
— К весам? — повторил Егор. — Отчего же, можно и к весам. Ступайте за мной, ваше императорское величество.
Они втроём зашли за тонкую перегородку, где на огромном длинном столе лежали разрубленные на куски бараньи туши и большой тяжёлый безмен, а кругом на полу валялись кусочки мяса и осколки разрубленных костей. Большой серый упитанный кот спрыгнул со стола, увидев входивших людей. Подойдя к столу, Егор взял безмен посередине, приспособил на одном его конце большой кусок мяса и принялся двигать гирю, пока оба конца безмена не пришли в равновесие.
— Вот, пожалуйте, ваше императорское величество, — сказал он, кладя на свободный край стола взвешенный кусок.
— Постой, постой, братец, — остановил его князь Сергей. — Сколько же весу в этом куске? — спросил он, едва касаясь мяса рукой.
— В этом куске? — словно не поняв вопроса, повторил Егор.
— Да, в нём, — подтвердил князь Сергей.
— В ём чуть поменее пуда.
— Вот видишь, поменее пуда, как ты говоришь. А в записке государя сколько сказано отпустить собакам?
— По два пуда на кажинную, — едва выдохнул Егор.
— Вот ты нам и отвесь ровно два пуда.
Когда всё взвешенное мясо лежало на столе, Пётр Алексеевич с недоумением перевёл взгляд с груды мяса на Егора, затем так же взглянул на Сергея и произнёс удивлённо:
— Это всё одной собаке на один день?
Егор молчал, опустив голову и перекладывая тяжёлый безмен из руки в руку.
— Чего молчишь? Отвечай же государю.
— Так в записке велено, — осмелев, наконец ответил Егор.
— Так велено, — передразнил его князь Сергей, — а самому-то не совестно так нагло обманывать?
Егор молчал.
— Вижу, что не совестно. Вон морду какую наел на собачьем-то корме.
Егор собрался было что-то сказать в своё оправдание, но неожиданный весёлый смех государя прервал гнетущее молчание.
— Два пуда, два пуда, — повторял он, смеясь, — это одной-то собаке?
Он попытался поднять отвешенное мясо, но не смог и продолжал:
— Да тут всей псарне на неделю корму, не то что одной собаке.
— Как изволите, — оживился Егор, видя, что гнев государя угас. — Можем и всей псарне столько-то отпустить.
— Столько и не больше, — перестав смеяться, строго сказал Пётр Алексеевич, погрозив Егору пальцем.
Однако крепнущей дружбе князя Сергея и государя скоро пришёл конец. Обеспокоенные влиянием, которое оказывал молодой Голицын на государя, отец и сын Долгорукие забеспокоились. Очень скоро князь Сергей получил назначение послом к иноземному двору и был отправлен в Германию.
После отлучения князя Сергея от двора сближение государя с прежним фаворитом произошло не сразу, и помог этому, казалось, совсем незначительный случай.
Праздники, танцы, веселье, катание на санях не прерывались ни на день всю зиму. С наступлением весны все развлечения при дворе заменила охота. Как только сошёл снег, просохла земля и можно было отправиться из города, весь двор — буквально весь — со всеми придворными, их жёнами, иностранными дипломатами, льстившими себя надеждой добраться до государя в редкие минуты его отдыха на охоте, отправился из Москвы.
Огромный поезд, состоящий из нарядных экипажей вельмож, телег обслуги с провиантом, необходимой утварью, растянулся длинной вереницей.
Своры гончих и борзых собак в сопровождении ловчих, доезжачих, выжлятников, борзятников неслись впереди всадников, создавая невообразимый переполох.
Весь этот длиннющий поезд скорее напоминал великое переселение народов, чем царский выезд на охоту.
Леса, подступавшие к самой Москве, прямо за её заставами изобиловали зверьем, так что далеко отправляться не было никакой необходимости. Но Пётр Алексеевич всем угодьям предпочитал леса севернее Москвы, может быть потому, что они поразили его своей первозданностью во время его первого путешествия из Петербурга.
Обычно весь охотничий царский выезд выбирал среди леса большую поляну, где и становился лагерем: разбивали палатки, ставили походные кухни с котлами, столами, уставленными медной и прочей посудой. И, как по волшебству, такой лагерь сразу же начинал обрастать торговцами не только из ближних, но и из дальних деревень. На телегах приезжали мужики, бабы, девки, привозили разнообразный товар: расшитую одежду, посуду, всякие безделки, сласти, мочёную бруснику и мочёные яблоки — всё, что пользовалось у охотников, да и не только у них, большим спросом.
Прибывшие к лагерю на телегах располагались в стороне и там тоже налаживали свою походную жизнь, привлекая тех, кто не участвовал в самой охоте, а особенно иностранцев, любивших толкаться среди торгующих мужиков и покупавших у них деревянные расписные ложки и миски, искусно украшенные шкатулки и прочую утварь, привлекающие дешевизной и экзотикой.
Осень стояла на удивление тёплая, и лагерь жил на этой охоте уже более месяца. Как-то в один из сентябрьских погожих дней молодой государь, чувствуя недомогание, утром проспал охоту. Князь Иван остался при нём, радуясь тому, что не надо носиться по полям за зверьем. Он сидел на толстом кругляке берёзы, наблюдая за беспрестанным движением в торговом лагере — так называли бесчисленное количество телег, окружавших государев охотничий лагерь. Внимание князя привлекла тощая старая кляча, бывшая когда-то серой, теперь же совсем пожелтевшая, с поредевшим хвостом и всклокоченной гривой. Её верёвочная упряжь была местами порвана и кое-как подправлена. Лошадёнка тянулась изо всех сил к клочкам зелёной травы, кое-где торчащим среди вытоптанного поля. Пытаясь достать очередной клочок, она сильно дёргала телегу, на которой лежал и, видимо, спал мужик. От постоянных толчков телеги он проснулся, вскочил на ноги и, схватив кнут, бросился к лошади. Хлеща несчастное животное то по вздутым бокам, то по морде, он ругался и приговаривал:
— Ишь, утроба ненасытная, всё бы тебе лишь жрать, нет чтобы постоять смирно!
Лошадь покорно остановилась, опустив голову, доедала последний клок зелёной травы, а мужик, матерясь, продолжал хлестать её кнутом, вымещая на ней свою злость.
Вынести вида несчастного избиваемого животного князь Иван не мог. Он поднялся со своего места, подошёл к мужику и, вырвав у него из рук кнут, стал стегать им злобно ругавшегося мужика, который от неожиданности присел, закрывая голову руками и крича что было мочи:
— За что? Меня-то за что? Это скотину надо лупить, чтоб стояла спокойно!
— Скотину кормить надо! — разъярясь от возмущения и от воплей мужика, прокричал в ответ князь Иван. — Я тебе покажу, как бессловесное животное бить! Только и можете слабых да немощных обижать! — всё более и более распаляясь, кричал он.
Он остановился лишь тогда, когда мужик, повалившись на землю, умолк, а вокруг них собралась молчаливая толпа торговцев, сбежавшихся на крик. Князь Иван бросил рядом с мужиком кнут и, ни на кого не глядя, направился к своей палатке, удивляясь и своему гневу, и той неведомо откуда взявшейся злости, с которой он хлестал такого же худого и несчастного, как и его лошадь, мужика.
Князь не успел ещё дойти до своей палатки, как ему на шею бросился неизвестно откуда появившийся государь.
— Ванюша, Ванюша, — говорил он, волнуясь, — я всё видел, всё-всё: и как ты мужика хлестал, и как за бедную лошадь вступился — я всё видел.
— Жаль скотину, — понемногу приходя в себя от неожиданной вспышки своей злобы и от слов государя, сказал князь Иван.
— Вот за это я и люблю тебя, Ванюша, — за твою жалостливость и справедливость. А мужику этому противному так и надо! Будет теперь помнить!
С этого, казалось бы, пустячного случая привязанность государя к своему камергеру возродилась с новой силой.
Государь Пётр Алексеевич был счастлив. Ложась поздно вечером спать в своём походном жилище после долгого, заполненного движением дня, он радовался тому, что, проснувшись рано поутру, вновь повстречает красавицу цесаревну и снова, как и накануне, будет с нею вдвоём. Он будет мчаться за её разгорячённым, подгоняемым ею конём, видеть перед собой развевающийся шарф её охотничьего платья, смотреть на её прекрасное, разрумянившееся от езды и осеннего холода лицо, в её ярко-синие глаза, в которых отражаются и осеннее в просветах облаков небо, и жёлтые листья берёз, и красные кисти рябин, и он сам, полностью покорённый ею.
