Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы
Софи несколько недель молчала и только следила за сестрой. Наконец она не выдержала. Она сказала себе, что имеет не только право, но и прямую обязанность вмешаться «во все это», так как тут замешана честь их семьи, доброе имя. Она кончила даже тем, что думала:
«Ведь бог ее знает… après tout ce qui se passe, après ces horreurs [42], разве я могу за нее поручиться…»
Она решилась поговорить с сестрою, и утром, пока та была дома, прошла к ней.
Маша еще не совсем устроила свое новое помещение. На столах были беспорядочно разбросаны ее книги. Софи взглянула на них подозрительно и с пренебрежением. Тут были Герберты Спенсеры, Бокли, Дрэперы, Гартманы и Шопенгауэры, хотя, по правде сказать, разрезанные только местами и сохранившие вид типографской свежести.
Маша встретила сестру уже совсем, видимо, готовая к выезду, в шляпке.
Софи закусила губы, она была очень сердита, но решилась, по крайней мере для начала, сдержаться.
— Ты, кажется, куда-то собралась, Мари? — ласковым тоном спросила она, поцеловавшись с сестрою. — Tu est toujours si matinale maintenant! [43]
— A то как же здесь иначе, в твоем дорогом Петербурге? Если не встать пораньше, так и дня совсем не увидишь.
— Куда же ты?
— В Эрмитаж.
— Вот интересно! — усмехнувшись, воскликнула Софья Сергеевна. — Мало мы по всяким галереям за границей изучали разные школы живописи! Неужели тебе это не надоело?.. Но там — en qualité de voyageurs [44] — это как-то неизбежно, особенно, как мы тогда, в первой поездке, помнишь, в коротеньких платьицах… ma tante, шаль непременно волочится за нею по полу… гид какой-то — объясняет и все путает… Mais ici! [45] Кто же бывает в Эрмитаже?.. Разве провинциалы?..
— Я и есть провинциалка, — сказала Маша. — Я совсем не знала Эрмитажа, понятия не имела, что у нас такая отличная полная коллекция. Фламандская школа — это прелесть! Испанская тоже…
— Что же ты, пожалуй, опять красками пачкаться думаешь… там, на лесенках, с какими-нибудь нечесаными, грязными мальчишками… joli! [46]
— Нет, где уж мне рисовать! Но я вот уже пятый раз еду в Эрмитаж и, конечно, и еще туда часто буду ездить…
— Мари, скажи мне, пожалуйста, а кроме Эрмитажа где же ты бываешь? Тебя никогда, никогда нет дома… et puis [47] — ведь ты вечно одна, хоть бы человека брала с собою, а то, согласись… я вовсе не хочу сердить тебя, но, право, это неприлично. On peut penser Dieu sait quoi! [48] И потом, что-нибудь даже может случиться… какая-нибудь неприятность, тебе могут сделать дерзости, право, я просто иногда боюсь…
Маша нахмурила брови.
— Mersi, Софи, за внимание! Но не бойся напрасно — я не робка и не трусиха, до сих пор меня никто не обижал, а если и вздумает кто-нибудь обидеть, я не растеряюсь…
Все благие намерения Софьи Сергеевны сразу исчезли.
— Да пойми же ты, наконец, — сердито сказала она, — что так бегать одной — c'est tout-à-fait impossible!.. [49] Здесь не Москва, здесь гораздо более все на виду, чем ты думаешь… et il y a des choses, qu'on ne peut pas se permettre! [50] Ты испортишь себе репутацию навсегда и потом уже ничем не исправишь…
Маша покраснела. Вообще всегда спокойная, она сердилась только на сестру.
— Софи, — сказала она, — я уже все это слышала, знаю, и в твоих уроках, право, не нуждаюсь!
— Да пойми… Ведь я для тебя же, послушай…
У нее мелькнула новая мысль, и она за нее ухватилась.
— Зачем нам ссориться и браниться, будь же благоразумна, ведь не хочешь же ты совсем отказаться от порядочного общества!.. Иной раз нужно немного и стеснить себя… Знаешь, я думала, ведь не трудно будет устроить, чтобы тебя назначили фрейлиной… Помнишь, ты как-то говорила, что тебе этого хочется…
— Да, говорила, а теперь не говорю…
— Почему?
Маше надоел весь этот разговор: ей хотелось скорее уехать и попасть в Эрмитаж.
— Потому, — быстро сказала она, — что я в конце концов все же хотела бы выйти замуж.
— Ну, так что же?
— А то, что если фрейлина… это дурная примета… это почти всегда значит: старая дева.
Софья Сергеевна побледнела и метнула злобный взгляд на сестру.
— С тобой говорить нет никакой возможности! — воскликнула она и скорее вышла из комнаты.
По ее уходе Маше стало немного досадно — зачем она так ее зло и глупо уколола. Ведь она знает, сколько мученья заключается для Софи в этом слове «старая дева»… Но зачем же она всегда пристает… это невыносимо!..
Однако Софья Сергеевна не остановилась на первой неудаче. Она решила испробовать последнее средство. Пусть тетка, Марья Александровна, поговорит с этой безумной. Нужно, чтобы все вступились, потому что ее неприличное поведение касается всех.
К ее изумлению, Марья Александровна взглянула на дело очень спокойно.
— Я до сих пор в поступках Мари не вижу ничего предосудительного, — сказала она, выслушав племянницу, — что она одна выходит из дому. Конечно, это можно было бы иначе устроить, но я запрещать ей не могу. Ни тебе, ни ей я ничего не могу запрещать, и стеснять вас не желаю.
— А если она бог знает с кем знакомится? Если она бог знает у кого бывает? — в волнении и негодовании говорила Софья Сергеевна.
— Comme tu exagères, Sophie! [51] Ты просто обижаешь сестру! Я Мари настолько знаю… я уверена — она ничего неблагоразумного не сделает…
Софья Сергеевна ушла от тетки, окончательно выведенная из терпения.
«Нет, это бог знает что! — говорила она себе. — Все будто сговорились… Что это делается и чем кончится! Хороши все у нас в семье!.. И жить с этими людьми… Господи, да когда же я вырвусь отсюда! Неужели и этот год пройдет так? Нет, ни за что».
Она решилась употребить все, чтобы, наконец, выйти замуж, за кого — она еще не знала, но перебирала в своем уме всех, высчитывала и рассчитывала… будто брала урок арифметики…
А Маша, между тем, ежедневно исполняла свою программу — она изучала Петербург. Сначала знакомилась в нем со всем, с чем могла познакомиться одна. Потом ей вдруг на помощь явился Барбасов. Случай помог ему. Когда он в первый раз приехал в дом к Горбатовым, ни Софьи Сергеевны, ни Владимира не было, и его приняла Маша.
Она несколько изумилась происшедшей в нем перемене, изумилась еще больше, когда он объяснил ей, что переехал совсем в Петербург и поступил на службу. Но она так обрадовалась этому московскому человеку, которого считала очень умным и интересным, что сейчас же позабыла о своем изумлении.
В беседе с ним она не заметила, как прошел час, и когда он стал раскланиваться, она выразила ему желание с ним и впредь встречаться. Он ей ответил, что по крайней мере со своей стороны сделает все возможное для достижения этого.
Это была не фраза. Он действительно сделал все возможное.
Маша не обратила внимания на то, что, разговоривая с нею, он подробно выпытал от нее, где она бывает, как проводит время.
С этого дня он у Горбатовых бывал редко. Но по меньшей мере раза два, а то и три в неделю Маша с ним встречалась, иногда просто на улице (он каждый раз при этом делал вид, что очень изумлен этой счастливой встречей), а то в Эрмитаже или в Публичной библиотеке, или в залах Академии художеств.
Барбасов вдруг сделался страстным поклонником искусства.
Маша ровно ничего не имела против этих частых встреч и даже ни разу не задала себе вопроса: как это он так устраивает, чтобы встречаться с нею? Она просто каждый раз была очень рада его видеть, поговорить с ним. Он так умно и хорошо обо всем говорит, и сходится с нею почти во всех взглядах…
Не думала она тоже и о том, какое производит на него впечатление. Он же себе не позволял не только ни одного лишнего слова, но даже и лишнего взгляда. Он был сдержан и серьезен.
Барбасов действовал не на шутку и никогда еще, во всю свою удачливую и деятельную жизнь, не выказывал такой ловкости, последовательности и бодрости духа. Он сказал себе, переезжая в Петербург, что у него не пропадет даром ни один день, ни один час, что каждый день, каждый час должен приближать его к достижению намеченных им целей. Так оно и было.
В Москве его сотоварищи, узнав о том, что он ни с того ни с сего вышел из присяжных поверенных, готовы были почесть его сумасшедшим. Но, в сущности, они очень радовались этому сумасшествию, так как оно избавляло их от одного из самых опасных конкурентов, который уже несколько лет забирал в свои руки самые выгодные дела.
В той части московского общества, где Барбасов вращался, его исчезновение произвело сенсацию. С одной стороны, о нем пожалели как о веселом, иногда забавном собеседнике; с другой стороны, слух, пущенный Кокушкой, получил значительное распространение.
Барбасов, когда хотел, очень умел напустить дыму в глаза. Свои теперешние заветные планы, конечно, он держал от всех в величайшей тайне, да и кому же бы он их поверил! У него не было ни одного друга, и он находил, что дружба — одно из самых глупейших слов, когда-либо выдуманных языком человеческим. Он вел себя осторожно и осмотрительно. И вот дурачок, идиот подметил его тайну. Он уже до своего отъезда из Москвы слышал несколько намеков от своих знакомых, раза два его прямо спросили — правда ли, что он ухаживает за Марьей Сергеевной Горбатовой?
