Эдвард Резерфорд - Нью-Йорк
– Скажи ей быть осторожнее! – взмолился Гудзон, обратившись к жене.
Да и сам набрался храбрости – деликатно обмолвился старому Дирку, что молодые много времени проводят одни, без присмотра. Жене он горестно сказал:
– Если она попадет в беду, а молодой Медоуз передумает…
– Мастеры заставят его жениться, – утешила Рут мужа.
– Может быть, – ответил он, – но это будет нехорошо.
И снова попытался предупредить деда.
Но старый Дирк Мастер не захотел волноваться. Он наслаждался Нью-Йорком. Бремя дел было невелико. Казалось, он не желал допустить, чтобы хоть что-нибудь нарушило умиротворенность его души. И действительно, веселое лицо и чуткий характер Сьюзен опровергали тревоги Гудзона. Но тот испытал великое облегчение, когда одним летним утром вбежал Соломон, сообщивший, что Мастеры вернулись и Гудзона зовут сейчас же явиться в порт.
Облегчение же мгновенно сменилось паникой. Приехав в порт, он застал Мерси чуть ли не в родах. Они с Мастером помогли ей сесть в экипаж, Соломона послали за доктором, позвали акушерку. Гудзон и Мастер отнесли Мерси в спальню, не исключая, что дитя родится на свет еще до того, как они поднимутся по лестнице.
Ну и денек же выдался! Но и принес же он радости! Не прошло двух часов, как родилась крошка Абигейл.
Гудзон обожал Абигейл. Все обожали. У нее были густые каштановые кудри и карие глаза. Она была пышкой. В колыбели плакала редко, а когда подросла – полюбила решительно всех, кто ее окружал.
– Самое добросердечное дитя, какое я видел, – говаривал Гудзон Рут.
Его собственное лицо лучилось улыбкой. Он играл с ней, когда только мог, как с родной дочерью.
Присутствие Абигейл возместило Мерси отъезд других детей. Сьюзен вышла замуж в том же году. На следующее лето Джеймсу позволили вернуться в Англию, чтобы подготовиться к поступлению в Оксфорд.
– Но Абигейл здесь, – с улыбкой говорил Гудзону Мастер, – а с нею и мы по-прежнему молоды.
Сейчас же счастливый Гудзон развлекал ее в кухне почти полчаса, пока хозяин не покончил с делами.
Джон Мастер посмотрел на два лежавших перед ним письма и вздохнул. Он знал, что был прав, когда отпустил Джеймса в Англию, но скучал по нему и хотел, чтобы тот вернулся.
Первое письмо было от капитана Риверса. После встречи в Лондоне они поддерживали связь. Риверс, как обещал, посетил Нью-Йорк, и они приятно провели вместе неделю. Затем он отправился в Каролину и женился на своей богатой вдовушке. У них уже родилось двое детей. По всем отзывам, капитан хорошо управлялся с плантациями, и Мастер знал, что его дела с Альбионом шли превосходно. Но многие соседи, по словам Риверса, жаловались на своих английских кредиторов. Они годами жили припеваючи, беря все товары в кредит, который лондонские купцы охотно предоставляли. «Теперь настали трудные времена, – писал Риверс. – Им нечем расплатиться». Сам он был достаточно разумен, чтобы жить по средствам.
Он также описал свой визит в Виргинию. Он гостил у Джорджа Вашингтона, бывшего британского офицера, имеющего там обширные угодья. Вашингтон был тоже недоволен далекой родиной, но по другой причине. «Ему не нравятся правительственные ограничения торговли, особенно железом, которая принесла состояние его жене», – писал Риверс. Но более глубокое недовольство было вызвано состоянием западных рубежей. За воинскую службу Вашингтону пожаловали обширные земли на индейской территории. И вот теперь лондонское правительство, желая сохранить с индейцами мир, уведомило его о невозможности притязать на эти земли и выгнать индейцев. «Я знаю многих виргинцев, угодивших в такое же положение, – продолжал Риверс. – Они надеялись сколотить состояние на этих землях и теперь пребывают в ярости, хотя Вашингтон просит их набраться терпения».
Мастер был в целом согласен с британской позицией. Земли было полно и на востоке. Каждый год с родины прибывали тысячи переселенцев: англичан, шотландцев и ирландцев; они искали дешевых земель и обретали их. Вашингтону и его товарищам следовало смириться.
Однако второе письмо – от Альбиона – заставило его поволноваться.
Начиналось оно достаточно бодро. Джеймс был счастлив в Оксфорде. Высокий и ладный, он представлялся героем юному Грею Альбиону. В Лондоне же некий Уилкс писал статьи против правительства и был брошен в тюрьму, но тут ополчился весь город, и ныне Уилкс стал национальным героем. Это напомнило Мастеру суд над Зенгером времен его юности, и он был рад, хотя и не удивлен тому, что праведные англичане отстаивают свободу слова.
Но далее Альбион перешел к главному.
Британские финансы пришли в упадок. Годы войны оставили Британию с огромной империей, но и с огромными же долгами. С кредитами стало туго. Правительство старалось повысить налоги, какие могло, однако фискальное бремя англичан было тяжелее любого в Европе. Недавняя попытка ввести на юго-востоке налог на сидр спровоцировала беспорядки. Хуже того: получив обещание снизить некоторые земельные налоги, завышенные во время войны, парламентарии шумно требовали уменьшения, а не роста их числа.
Больше всего тратилось на Америку. Восстание Понтиака показало, что колонии по-прежнему нуждались в дорогих гарнизонах, но кто будет платить?
«И вряд ли можно удивляться тому, – писал Альбион, – что правительство вынуждено обратиться к американским колониям, которые до сих пор не платили почти ничего, с призывом принять участие в расходах на собственную оборону. Новая пошлина на сахар, введенная в прошлом году, покрывает лишь восьмую часть неизбежных издержек».
Мастер покачал головой. Сахарный акт минувшего года явился невразумительным сводом раздражающих установлений. Ньюйоркцы пришли в бешенство. Но это хоть было естественным шагом правительства, которому свойственно облагать пошлинами торговлю, и Мастер рассудил, что роптать не с руки.
«А потому, – продолжал Альбион, – было предложено ввести в колониях и гербовый сбор, который, как вам известно, здесь платят все».
Но Акт о гербовом сборе не утверждал торговую пошлину. Он утверждал налог. Сам налог был достаточно прост. Правительство получало плату за каждый официальный документ, каждый коммерческий контракт и все печатные материалы. Сумма была небольшая, но налог оставался налогом.
Если и существовало правило, понятное всем праведным англичанам, то это был запрет королю вводить налоги без согласия народа. А колонистов никто не спросил.
– Не очень-то умно со стороны королевских министров, – сказал Джон жене, – выбрать тот самый единственный, лучше прочих высчитываемый налог, который разгневает здешних заправил – купцов, издателей и юристов.
Когда первые слухи об этом предложении достигли Америки, в Лондон полетели многочисленные жалобы и петиции. Мэр Нью-Йорка Крюгер объявил, что городской совет не может позволить себе снабжать английские казармы дровами. «Пусть замерзают! – радостно сказал он Мастеру. – Небось задумаются!» Колонисты умеренных взглядов, которых придерживался и Джон Мастер, согласились с необходимостью изыскать деньги. «Но пусть этим займутся наши законные представители, ассамблеи в каждой колонии – свои», – предложили они. Бен Франклин считал, что колонии должны собрать конгресс и выработать единое решение. Правительство в Лондоне объявило, что дело будет рассматриваться год. Тем и кончилось, решил было Мастер, пока не дочитал письмо Альбиона.
Меня беспокоит Ваше последнее письмо, где говорится о консультациях между колониями и правительством, так как король поручил разобрать это дело премьер-министру Гренвилю. Гренвиль честен и дотошен, однако нетерпелив и временами упрям. Поэтому я должен предостеречь Вас и сообщить сведения из надежнейшего источника о том, что Гренвиль не намерен ждать каких-либо предложений от колоний. Акт о гербовом сборе станет законом к Пасхе.
И это, угрюмо подумал Мастер, будет сродни коту среди голубей. Но, снова и снова перечитав письмо, он решил, что поделать тут нечего и остается только пойти гулять с дочкой, как было обещано. Подумать можно и на ходу.
Найдя ее в кухне с Гудзоном, он велел ей одеться, а когда она премило спросила, можно ли пойти и Гудзону, улыбнулся и ответил:
– Разумеется, Эбби. Ему полезно размяться.
Гудзон был рад пройтись. Было ветрено и сыро, но, когда они дошли до Бродвея, солнце уже сияло вовсю. Джон предложил пойти в Боулинг-Грин, где Абигейл было место поиграть вволю, но она сказала, что лучше походит. Гудзон держался в паре шагов позади. Ему было отрадно видеть высокого красивого мужчину, который держит за руку свою кроху, и подмечать улыбки, с которыми их приветствуют встречные. Абигейл была одета в серый плащик и остроконечную шляпку в голландском стиле – подарок, которым она очень гордилась. На Мастере была коричневая домотканая куртка, скроенная, конечно, хорошо, но простенькая.
